Тут у нее в голове возникает другой голос: «Что, правда? Вышла бы на митинг? А сколько ты знаешь прозвищ для черных, Мэри Пэт?» – «Иди к черту». – «Ну уж нет, давай начистоту. Сколько?» – «“Цветные” и “ниггеры”, достаточно?» – «Хорош гнать. Говори правду. Не просто какие знаешь, а какие сама использовала. Какие срывались с твоих поганых растрескавшихся губ». – «Но это всего лишь слова, – оправдывается она перед невидимым обвинителем. – Бедняки часто срываются на других бедняках. Раса тут ни при чем. Это богачи стравливают нас, будто собак, и, пока мы грыземся за объедки, незаметно обчищают стол».
Наконец работа завершена и таблички выстроены у стен по обе стороны от входной двери. Мэри Пэт открывает окно, садится за стол на кухне и слушает звуки жаркой летней ночи в Коммонуэлсе. Эх, будь здесь Джулз, можно было бы вместе глянуть телик или перекинуться в «Червы»…
Кто-то зовет Бенни. Где-то плачет голодный младенец. Взрывается петарда. Под окном проходит группа людей, обсуждая кого-то по имени Мел и поездку в обувной «Том Макан» в Медфорде. Пахнет океаном и немного петардой.
Мэри Пэт родилась и выросла здесь, точнее в «Хэнкоке», через три дома отсюда. А Дюки вырос в «Рутледже». (Все дома в Коммонуэлсе названы в честь тех, чьи подписи стоят под Декларацией о независимости: «Джефферсон», «Франклин», «Чейз», «Адамс», «Уолкотт» – где она живет сейчас – и так далее.) Она знает здесь каждый кирпичик, каждое деревце.
Под бледным, цвета мочи фонарем проходит молодая парочка. Парень активно рассказывает, как его все достало и что он сыт по горло.
– Нельзя просто взять и все бросить, – возражает ему девица. – Нужно потерпеть.
– Да ведь условия хреновее некуда.
– Других нет. Терпи.
И перед тем как они заворачивают за угол, Мэри Пэт отчетливо – так ей, по крайней мере, кажется – слышит, как парень говорит: «Ладно, потерплю».
Веки сами собой слипаются от усталости, и она наконец решает переползти на кровать. В голове еще звучит голос девицы: «Нельзя просто взять и все бросить. Нужно потерпеть», – и мысли невольно обращаются к Кенни. Где-то он сейчас? (Мэри Пэт, конечно, догадывается, но знать наверняка не хочет.) Злится ли он на нее до сих пор? И почему ему плевать, что она тоже на него злится? Ведь это он ушел от нее, это он изменился – она-то осталась прежней! Да и вообще, какого хрена он взял и «изменился»? Спустя семь лет! Такое разве бывает?
– Почему ты разлюбил меня, Кен-Фен? – спрашивает Мэри Пэт у темноты. – Мы же поклялись перед Богом.
Отчего-то верится, будто Кенни вот-вот возникнет перед ней, хотя бы его лицо. Но нет, вокруг только мрак и больше ничего.
А потом она как будто слышит знакомый голос – у себя в голове:
– Хватит, Мэри Пэт. Кончено.
– Что кончено? – шепчет она.
– Все кончено, – отвечает голос. – Забудь.
Из глаз начинают катиться горячие слезы, стекают по щекам на подушку, а с подушки – за воротник пижамной рубашки.
– Забудь – что?
Но ответа нет. Голос молчит.
Уже сквозь сон Мэри Пэт слышит – или воображает, будто слышит, – гул глубоко под асфальтом, под цоколями и подвалами.
Коммуникации.
Трубы, сочленения и провода, передающие электричество, воду и тепло, которые питают ее мир. Или не питают, как сегодня утром. Окончательно засыпая, она видит, как эти хитросплетения пульсируют мягким светом под веками и поглощают все вокруг.
«Всё взаимосвязано, – бормочет Мэри Пэт какому-то невидимому собеседнику. – Вообще всё».
Глава 3
К утру Джулз так и не вернулась.
Такое бывало раньше. Ничего необычного (хотя у Мэри Пэт все равно бьется жилка на шее, а живот сводит до самого обеда). Дочке уже семнадцать. В глазах общества она уже взрослая. Будь она мальчиком, могла бы завербоваться в армию.
И все же перед уходом на работу Мэри Пэт решает позвонить родителям Бренды. Трубку снимает ее отец, Юджин Морелло.
– Алё, – буркает он.
– Привет, Юджин. Джулз у вас случайно не ночевала? Можешь ее позвать?
– Ща проверю, – говорит Юджин и через минуту возвращается: – Не-а, обеих нет. – Слышен глоток – наверное, кофе, – щелкает зажигалка. Юджин шумно затягивается. – Ничего, как деньги нужны будут, объявятся. Ладно, мне пора, Мэри Пэт.
– Да, да, конечно, Юдж. Спасибо.
– С богом. – Он вешает трубку.
«С богом». Стоит добавить эту фразочку к «такие дела» и «бывает». Этими словами говорящий снимает с себя ответственность. Мол, на все воля Господа, я ни при чем.
А раз ни при чем, то и поделать ничего не могу.
* * *
На работу Мэри Пэт попадает за минуту до начала смены, но сестра Фрэн смотрит на нее так, будто Мэри Пэт на минуту опоздала. Кажется, ее вот-вот одарят очередной мудростью, кого «отличает Господь» – в духе «Господь отличает набожных, ибо набожные живут в смирении» или «Господь отличает чистых, ибо в чистоте лучше видно Его отражение» (последнее регулярно адресуется мойщикам окон). Однако нет, сестра Фрэн просто хмыкает и не мешает Мэри Пэт приступить к своим обязанностям.
Она работает санитаркой в Мидоу-лейн-мэнор, что в Бэй-Виллидже – районе на окраине Центрального Бостона, в двух станциях метро от Коммонуэлса, – так и не определившемся, для белых он, для черных или для голубых. Дом престарелых (или «дом старых пердаков», как она с коллегами зовет его после нескольких бокалов) принадлежит Обществу дочерей милосердия святого Викентия де Поля. Вот уже пять лет Мэри Пэт трудится здесь в утреннюю смену, с семи до половины четвертого, включая полчаса на обед, кроме пятницы и субботы. Работа достойная – надо лишь смириться с унижением, вызванным необходимостью выносить ночные горшки, мыть старых людей и выражать молчаливое уважение не только к ворчливым старикам из белых, но и из черных. Явно не о такой работе мечтаешь в детстве перед сном, зато она предсказуемая и ненапряжная, не мешает думать о чем-то своем.
День начинается как обычно, с утренней побудки, а потом они с Гертой Армстронг и Энн О’Лири разносят завтраки. Сегодня они постоянно выбиваются из графика, потому что утренняя смена рассчитана на четверых, но Соня, четвертая санитарка, не пришла, сказавшись больной. Соня – единственная черная в их бригаде и на памяти Мэри Пэт ни разу не отпрашивалась. На самом деле ее имя Каллиопа, но все зовут ее Соней – еще с первого класса, так она сама рассказала. Прозвище ужасно подходящее: смотрит она так, будто и не здесь вовсе, говорит лениво, будто спросонья, а двигается неслышно, как мелкий летний дождик. Если она улыбается, то всегда медленно, словно солнце выплывает из-за тучи.
Соню все любят. Даже Дотти Ллойд, отчаянно ненавидящая черных, считает ее «хорошим ниггером». «Если б все они работали так же, как она, и вели себя так же вежливо,