Переулок был вымощен булыжником, который местами потрескался, местами раскрошился, обнажив под собой серую землю. Под затянутым паутиной газовым счетчиком стояли два переполненных мусором пластиковых бака. Расстояние между расположенными напротив друг друга «трехпалубными» домами было так мало, что оставалось загадкой, как между ними втиснули «гран-торино».
В конце переулка метрах в десяти от угла располагался одноэтажный дом, похожий на коробку и построенный, судя по незатейливости архитектуры, в середине прошлого века. Это могла бы быть сторожка бригадира стройки или небольшая радиостанция, во всяком случае, сооружение не уцелело бы среди домов с более притязательной архитектурой, но даже и здесь оно смотрелось как бельмо на глазу. Ступенек не было, покосившаяся дверь закрывала проем, начинавшийся в двух сантиметрах от фундамента. Стены были закрыты черным рубероидом, будто кто-то когда-то хотел отделать их алюминиевым сайдингом, но уехал, не дождавшись доставки материала.
— Имена жильцов помните? — Пул расстегнул ремешок на кобуре.
— Не помню, — сказала Хелен.
— Почему я не удивлен? — Бруссард разглядывал выходившие в переулок окна, закрытые запыленными пластиковыми жалюзи, опущенными до самых подоконников. — Так, говорите, их тут двое?
— Ага. Мужчина и его подружка. — Хелен посмотрела наверх и по сторонам на «трехпалубные» дома. Мы находились в тени одного из них.
У нас за спиной с шумом распахнулось окно. Хелен испуганно ойкнула.
Из окна второго этажа, высунув голову, на нас смотрела пожилая женщина. В руках она держала деревянную ложку, с которой сорвалась длинная плоская макаронина лингвини и упала на землю.
— Вы насчет животных?
— Мадам? — покосился Пул.
— Общество защиты животных, — сказала женщина, махнув ложкой, — вы оттуда?
— Все пятеро? — с непонятной интонацией произнесла Энджи.
— Я звонила, — сказала женщина. — Звонила вам.
— По какому поводу? — удивился я.
— По поводу этих чертовых кошек хитрожопых. У меня внук Джеффри воет в одно ухо, муж сволочится в другое. У меня что, еще третье есть, этих чертовых кошек слушать?
— Нет, мадам, — сказал Пул. — Третьего уха я у вас не вижу.
Бруссард кашлянул.
— Мы отсюда только вас видим, мадам, и то спереди.
Энджи прыснула в кулак, Пул хрюкнул и уставился на свои ботинки.
— Вы копы. Сразу видно, — сказала женщина.
— Что нас выдало? — спросил Бруссард.
— Недостаток уважения к рабочему человеку. — Женщина с такой силой захлопнула окно, что стекла зазвенели.
— Отсюда мы вас только спереди видим, — усмехнулся Пул.
— Понравилось? — Бруссард повернулся к двери домика и постучал.
Я посмотрел на переполненные мусорные баки у газового счетчика и с десяток жестянок из-под кошачьего корма.
Бруссард постучал снова.
— Уважаю рабочих людей, — сказал он, не обращаясь ни к кому в частности.
— Я тоже, большей частью, — согласился Пул.
Я посмотрел на Хелен. И что Пул с Бруссардом не оставили ее в машине?
Бруссард постучал в третий раз, за дверью послышался кошачий крик.
Бруссард сделал шаг назад.
— Мисс Маккриди.
— Я тут.
Он указал на дверь:
— Вы не будете так любезны повернуть ручку?
Хелен туповато посмотрела на него, но сделала, как ее просили, и дверь открылась внутрь.
Бруссард улыбнулся.
— А теперь не переступите ли через порог?
Хелен снова послушалась.
— Отлично, — сказал Пул. — Видите что-нибудь?
Она обернулась к нам.
— Тут темно. Запах, однако, странный.
Бруссард, записывая в блокнот, продиктовал сам себе:
— По словам гражданки, в помещении необычный запах. — Он надел колпачок на ручку. — Так. Можете выйти к нам, мисс Маккриди.
Мы с Энджи переглянулись и покачали головами. Сразу видно: Пул и Бруссард — опытные полицейские. Хелен открыла дверь и вошла первой, что позволило обойтись без ордера. «Необычный запах» — вполне подходящий предлог для появления полиции, а после того, как Хелен открыла дверь, войти на законных основаниях мог почти кто угодно.
Хелен вышла на булыжную мостовую и посмотрела на окно, из которого женщина жаловалась на кошек.
Одна из них, рыжая, полосатая, невероятно худая, с проступающими ребрами метнулась мимо Бруссарда, повернула за мной, взмыла в воздух, приземлилась на мусорном баке и пропала в консервных банках.
— Кошачьи следы. Это запекшаяся кровь.
— У, мерзость, — сказала Хелен.
— Вы, — Бруссард указал на нее, — оставайтесь здесь. Не двигайтесь, пока не позовем.
Хелен порылась в карманах в поисках сигарет.
— Мне два раза повторять не надо.
Пул, оставаясь на мостовой, потянул носом воздух из дверного проема, обернулся к Бруссарду и, нахмурившись, кивнул.
Мы с Энджи подошли и стали рядом с ними.
— Копченая сельдь, — сказал Бруссард, — у кого-нибудь есть с собой одеколон или духи?
Мы с Энджи покачали головами. Пул достал из кармана флакончик «Арамиса». Я и не знал, что его еще производят.
— «Арамис»? — спросил я. — Его вроде перестали выпускать, нет?
Пул несколько раз поднял и опустил брови.
— И «Олд Спайс», к сожалению, тоже.
Он передал нам флакон, и каждый, не скупясь, помазал себе под носом. Энджи смочила и носовой платок. Хоть одеколон, казалось, обжигал ноздри, все же так было лучше, чем чувствовать запах, стоявший в доме.
«Копченой сельдью» некоторые полицейские, санитары и врачи называют трупы, успевшие некоторое время полежать в тепле. От образующихся газов тела, в которых кислоты могут безудержно течь, куда им вздумается, вздуваются, как воздушные шары, и происходит еще много всего, что не способствует хорошему аппетиту.
Войдя, мы оказались в прихожей шириной с мою машину. Зимние сапоги с выкристаллизовавшейся солью стояли рядом со стопкой февральских газет, лопатой с растрескавшимся древком, ржавой хибачи[14] и мешком с пустыми алюминиевыми банками из-под пива. Тонкий зеленый половик в нескольких местах был разорван, на ткани засохли кровавые отпечатки кошачьих лап.
Из прихожей мы попали в гостиную, освещенную светом с улицы и серебристым мерцанием еле слышного телевизора. В доме было темно, но серый свет все же проникал сквозь жалюзи, наполняя комнаты оловянным туманом, который, впрочем, не слишком скрадывал убожество обстановки. Половики были все драные, разных цветов и рисунков, заплатанные в соответствии с эстетическими вкусами наркоманов-хозяев. Стыки обрезанных и сшитых между собой частей местами выгибались, образуя подобие горных хребтов. Стены были обшиты светлой фанерой, на потолках чешуйками отставала белая краска. У стены стоял диван с рваным футоном,[15] и, когда глаза привыкли к тусклому серому свету, я увидел несколько пар глаз, смотревших на нас из его разорванной ткани.
Из футона доносилось тихое электрическое гудение, будто цикады стрекотали возле генератора. Образуя ломаную линию, в нем двигались несколько пар глаз.
И тут они на нас бросились.
По крайней мере, так нам показалось сначала. Исходу из футона предшествовал хор в десять глоток, и кошки — сиамские, полосатые, пятнистые — выбрались, извиваясь и цепляясь когтями за что попало, из дивана, перемахнули через кофейный столик на сшитый из частей половик, пронеслись между нашими ногами, не сумев вовремя остановиться, под острым углом врезались в плинтус и выскочили за дверь.
— Матерь божья! — воскликнул Пул и запрыгал на одной ноге.
Мы с Энджи прижались к обшарпанной стене. Клок густой шерсти соскользнул у меня с ботинка. Бруссард дернулся