Но в этот раз все оказалось иначе.
– Привет, – сказала она. – Нам надо срочно поговорить.
Она произнесла всего пять слов, но голос ее звучал необычно печально и тревожно. Я насторожился. Может быть, проблемы на работе или в колледже? Или что-то случилось у ее родителей и брата? Все они были мне небезразличны. Потом последовало еще шесть слов, и внутри у меня все оборвалось.
– Мне кажется, мы должны сделать перерыв.
Эта фраза оглушила меня. Кейтлин присутствовала во всех вариантах моего жизненного плана. Разве она об этом не знает? Может, я забыл ей об этом сказать? Совершенно необходимо, чтобы она была рядом со мной. Мне казалось очевидным, что она это понимает и тоже хочет видеть меня рядом с собой.
Я не нашелся, что ответить. В конце концов, запинаясь, вымолвил:
– Как скажешь.
Повисла долгая пауза.
Теперь я понимаю: тогда мне не хотелось выяснять подробности и спрашивать «почему», поскольку я и сам это знал – просто не желал слышать. Я был целеустремленный, как торпеда. Это качество мне очень помогало и еще не раз поможет в будущем, однако я редко проявлял его в отношении Кейтлин.
Поэтому она сама нарушила неловкую тишину.
– Я думаю, нам надо сделать перерыв, потому что сейчас я для тебя не на первом месте.
Я понимал, о чем она говорит, но не мог остановить поток мыслей: «Тебе ведь все это давно известно. Ты знала о моих планах, знала, во что мы ввязываемся. Эти три года превратились для нас в работу. Нам удалось не дать отношениям умереть – и мы переживали вместе счастливейшие моменты вопреки времени и географии. Я в Джорджтауне, ты – в четырех часах езды, в Роли. Я на целый год уехал в Англию, чтобы получить там степень магистра, но изо всех сил пытался уложиться в неполный год, чтобы вернуться в Штаты и быть ближе к тебе. Уже два года я в медицинской школе – это семь часов на машине. Да, я отдаю приоритет не только нашим отношениям, но ты всегда вверху моего списка. Разве ты этого не знаешь? Почему именно сейчас? Почему ты не подняла этот вопрос на прошлой неделе, когда мы были вместе? Почему ты не хочешь быть со мной?»
Однако я был слишком ошарашен, поэтому ничего не ответил и даже не протестовал. Я позволил паузе затянуться, и это, видимо, лишь подтолкнуло Кейтлин к тому, чтобы поставить точку. Раз для меня это полная неожиданность, сказала она, и я потерял дар речи, то это только подтверждает отсутствие взаимопонимания между нами – и, кстати говоря, является одной из причин разрыва. На этом мы как-то закончили разговор.
Только теперь я нарушил тишину.
– И все? Или надо побороться за нас? – спросил я вслух.
А потом позволил себе поверить в сказку: убедил себя в том, что все образуется и если нам «суждено», то мы найдем дорогу друг к другу. «Сейчас просто неподходящий момент», – твердил я, наверное, чтобы смягчить боль. Молодой, здоровый и ошеломленный этой неожиданностью, я был уверен: у нас есть бесконечно много времени, чтобы разобраться в отношениях. Не надо действовать сгоряча – следует просто подождать и посмотреть.
Когда шок прошел, я ответил на наш разрыв тем же, что породило эти неприятности. Я стал еще сосредоточеннее. Начал учиться усерднее и долгие часы проводил в больнице. Усиленные тренировки сделали меня еще более похожим на зверя. Я не хотел останавливаться, иначе мне пришлось бы посмотреть в глаза случившемуся. Боль можно обогнать, если бежать очень быстро.
Но через два месяца Кейтлин прервала этот мой забег. Она гостила у родителей в Филадельфии и пригласила меня поужинать, а потом сообщила, что готова возобновить отношения, если я поставлю ее на первое место в своей жизни. Но мне все еще было больно, и я верил: если отношениям суждено быть, то все образуется в нужный момент. Состояние сверхсосредоточенности, в котором я пребывал в последние несколько месяцев, мешало мне распознать собственные чувства, по-прежнему испытываемые к Кейтлин. И я отказался. У нас полно времени, подумал я и вернулся к другим делам.
Я мог бы еще долго все отрицать, рационализировать и раскладывать по полочкам. Однако жизнь – и смерть – шли своим чередом, не обращая внимания на мои попытки спрятать голову в песок.
Неделю спустя в кабинет неотложной помощи поступила худая, но выглядящая здоровой женщина за шестьдесят. У нее наблюдались классические симптомы инсульта. Тем утром я как раз дежурил в службе по инсультам. Вместе с резидентом мы бросились – в прямом смысле – по коридору. Речь пациентки была бессвязной, правую сторону тела парализовало. Мы тут же направили ее на компьютерную томографию.
Положение оказалось очень тяжелым.
– Есть одно лекарство, – сообщила резидент женщине и ее мужу, – которое может справиться с некоторыми из этих симптомов, если принять его как можно быстрее. Однако у него бывают серьезные побочные эффекты, и вы рискуете.
Она описала вероятные осложнения, но смысл ее слов был ясен: если мы хотим хоть чего-то добиться, надо спешить. Все понимали: какое бы решение они ни приняли, последствия у него будут колоссальные.
Мы покинули кабинет, чтобы пара могла все обсудить наедине. Затем муж вышел и сказал, что они согласны начать лечение. Мы тут же принялись за работу и поставили капельницу.
Я сидел рядом с кроватью пациентки и пытался уловить малейшие признаки улучшения. Я не просто следил – я надеялся и молился. Первая минута показалась мне вечностью, а потом картина начала меняться – и совсем не в лучшую сторону. Состояние больной резко ухудшалось, ее и без того бессвязная речь становилась неразборчивой. Произошло внутричерепное кровоизлияние, кровоизлияние в головной мозг – редкое, но хорошо известное осложнение выбранной терапии. Женщине стало трудно дышать. Мы сразу же прервали процедуру и сделали все возможное, чтобы спасти ей жизнь: привели койку в максимально вертикальное положение, ввели новые лекарства, обратились в отделение нейрохирургии с просьбой о проведении неотложной краниотомии[9]. Мы горячо молились и надеялись. Несмотря на все наши усилия, через три часа женщина скончалась. О таком исходе – редко случающемся, но описанном в научных трудах – мы знали и предупреждали о риске мужа и саму пациентку, но легче от этого не было.
Так в двадцать пять лет я впервые потерял своего пациента. Из палаты я вышел в слезах.
Фраза «ничего нельзя сделать» стала избитой, однако это нисколько не умаляет ее истинности; она просто звучит несоразмерно реальности, которую должна описать. Мы действительно больше ничего не могли сделать, чтобы спасти женщину от редкого осложнения. Но если