– Смотрите, я здесь живу, – сказала она. – Это мой дом.
Я стоял внизу, у лестницы.
– Кто живет наверху? – спросил я.
– Что вы хотите сказать, кто живет наверху?
Я поднялся на второй этаж; там была дверь направо от перил со странной дверной ручкой. Я повернул ее. Закрыто. Внимательно прислушался. Мужчина поднялся по лестнице за мной, перешагивая через две ступеньки.
– Отвалите от меня, – сказал я.
– Никто к тебе и не подваливает. Что это ты задумал, шастая таким образом по дому?
– Кто здесь живет?
– Уехали, – сказал он. И махнул рукой. – Обратно в Гренадер.
– Я знаю Гренадер, – сказал я. Мне хотелось его смягчить. – Я все время туда ездил. Там жила моя мать.
– Мне нет никакого чертова дела, где твоя мамаша изволила жить.
– Вы стоите слишком близко ко мне, – сказал я. Он не двинулся; я чувствовал, как он наполняется яростью.
– Задний ход, – сказал я. – Я не шучу. Я знаю, что вы собираетесь сделать.
– Тогда убирайся из моего дома.
Когда я снова оказался на улице, мимо меня проехала патрульная полицейская машина. Это был тот детектив, с грязными волосами.
– Как дела? – спросил он.
Я сказал:
– Нормально.
Он сказал:
– Есть минутка?
– Несомненно.
Он сказал:
– Хотите выпить кофе?
– Я вроде бы занят, – сказал я.
– Это не займет много времени.
Мы отправились в пончиковую на Спадина, где был банк.
– Люди говорят, копы всегда едят пончики, – сказал детектив. – Они думают, что мы их любим.
– Что я могу сделать для вас, офицер?
– А на самом деле это просто то, что бывает открыто. Нельзя же вечно есть гамбургеры. Холестерин убьет. Хочется чего-то легкого, немножко разбавить монотонность.
– Ваша работа монотонная?
– Когда имеешь дело с козлами, станет монотонной. – Он откусил кусок пончика. – Мне нравятся эти. С искорками поверху. Но вам нужно быть осторожным. Вам это тоже вредно. – Он секунду смотрел на пончик, потом вернул его на тарелку. – Вы не можете просто входить к людям в дом, – сказал он. – Это против закона. Кроме того, вас могут ранить. Один черный парень думает, что вы обшарили его дом.
– Точно.
– Нет, – сказал он, показывая металлические зубы в нижней челюсти. – Я не шучу. Вы не станете делать этого снова, хорошо?
– Хорошо.
– Потому что, если вы это сделаете, мне придется посадить вас под замок.
– Посадить под замок?
– Ради вашей безопасности.
– Ну хорошо.
Он внимательно посмотрел на меня.
– Я понял, – сказал я.
Он продолжал на меня смотреть.
– Да?
– Да, я понял.
Он подвез меня до угла Колледжа.
– Помните, что я вам сказал, – повторил он. – Я не хочу, чтобы и без того плохая ситуация стала еще хуже.
– Буду помнить.
Я вернулся в квартиру и увидел одну из красный сандалий Саймона, сброшенную посреди холла. М. не захотела ее убрать. Я переступил через маленькую туфлю и поднялся по лестнице в спальню; постучал в дверь; она не ответила. Я вошел; в темноте светился красный уголек. Она лежала на кровати.
– Где ты был? – мягко спросила она. Слышно было, что голос ее охрип от всех этих сигарет.
– Ходил вокруг.
– Снег еще идет?
– Перестал и опять пошел.
– Кто-нибудь приходил?
– О-хо-хо. Нет. Никто не приходил.
Я видел, как красный уголек двинулся к пепельнице на ночном столике. Она сказала:
– Ты помнишь ту песню, которую он так любил, ту, которую ты вечно пел ему в ванной?
Я на мгновение задумался.
– Та, которая про птичку?
– Да.
– Точно.
– Не могу вспомнить последний стишок.
Я присел на край кровати. Она передвинула ногу так, чтобы не касаться меня.
– Я лежу здесь и пытаюсь вспомнить слова, – сказала она.
– Я тоже не могу.
Наступила длинная пауза.
– Нет, ты можешь.
– Я не в состоянии сейчас петь.
– Ты не должен петь. Просто слова. Просто скажи мне слова.
Уголек сигареты стал ярче.
Я сказал:
– Все твои подружки бросили гнездо.
– Правильно. Это та песня. – Она повернулась ко мне всем телом, словно подвигалась к огню. – Что потом? Что поется потом?
– Птичке очень грустно, птичке все не то, – я не помню, что дальше.
– Пожалуйста.
– Можешь лететь. В небо лететь. Ты счастливей, чем я.
Ее рука замерла в воздухе. Я не видел, но у меня было такое чувство, что ее губы двигаются, что она что-то говорит. Уголек стал ярко-красным. Потом она сказала:
– Что творится с тобой, Роман?
– Ты о чем?
– Просто скажи мне. Мне это поможет.
Я непроизвольно глотнул воздух.
– Я совершил ошибку.
Я поспал несколько часов на кушетке. Должно быть, было уже утро; я слышал, как птицы чирикают в заснеженных ветвях. Мне снилась моя мама, которая уже много лет как была мертва. На ней был красный шарф. Это был итальянский шелк, и она обычно надевала его на вечеринки.
Во сне я сказал ей:
– У тебя ведь его нет, правда, мама?
– Конечно нет, – сказала она. – Я его в глаза не видела.
Снегоочиститель снова ревел вдоль улицы. Я встал с кушетки и, завернувшись в одеяло, поднялся в спальню. Я стоял в дверях и, когда услышал, как М. резко пошевелилась в темной комнате, сказал:
– Я знаю, он жив.
– Откуда тебе знать? – сказала она.
– Потому что я его слышу.
– Что он говорит?
Я сказал:
– Не могу разобрать. Но знаю, что это он.
– Он в безопасности?
– Да.
– Ты уверен?
– Да. Уверен.
Я спустился вниз и лег на кушетку. Из-за дверей бара в конце улицы пробивался свет. Я закрыл глаза, я слушал. Ничего, думал я. Должно быть, он спит. Я видел его под голубым одеялом. Если смотреть очень пристально, можно увидеть, как одеяло поднимается и опадает, совсем чуточку. Это он дышит. Дышит медленно. Я сказал:
– Я найду тебя.
И потом уснул.
В тот день после полудня позвонил босс.
– Сколько уже? – спросил он.
– Тридцать шесть часов. – На несколько часов дольше, но я не мог заставить себя сказать это.
Его молчание свидетельствовало о том, что он думает, но это было не в его духе – расходовать себя, продолжать говорить. Даже сейчас он хотел показать себя, дать мне понять, как много он знает о полицейских процедурах.
Он сказал:
– Бери отпуск, столько времени, сколько захочешь.
Я поблагодарил его. У меня появилась странная, не имеющая отношения к происходящему мысль. Я неожиданно понял эту болезнь – то, когда родители заражают своих детей; это все равно как самому стать ребенком, чтобы люди присматривали за тобой.
В тот вечер я снова вышел на улицу. Гаражи были подсвечены, словно буквы в слове «Голливуд»; кусты были как пригнувшиеся люди; окна вспучивались, как глазные яблоки; спальня на третьем этаже была выкрашена в ярко-красный цвет, словно для ребенка. Я смотрел в садовых навесах, на парковках, в задних дворах. Я шептал его имя в темные колодцы лестниц. Я говорил:
– Саймон, ты здесь?
Меня облаяла собака с заднего крыльца, рыча, срываясь с цепи. Пьяный, шатаясь, налетел на меня в темноте. Я смотрел на брошенный автомобиль. Ничего, даже никакого предчувствия. Я пытался чувствовать его, а не думать о нем. Я продолжал бродить. Где мне взять его? Пятьдесят восемь фунтов. Куда ты ушел? Я должен быть рядом. Но когда я останавливался у какого-нибудь парадного крыльца или двигался по тротуару, я чувствовал