Я вошел в церковь как раз перед тем, как началась служба. Снаружи была горстка народу, многих я не видел со времен университета; они стали старше, бледнее, серее и толще. Казалось, каждый важная шишка, но, может быть, это был просто свет. Этот плоский, бессолнечный свет зимы делал их похожими на персонажи из фильма Бергмана. Поглядывающих в окно церкви, ожидающих Бога.

Я увидел Джонни Коттона. В колледже он пьянствовал от души, и по его брюшку, по его красным глазкам было понятно, что он все еще не бросил этой привычки. Он с подлинной сердечностью пожал мне руку и дважды произнес мое имя густым басом. Было время, когда Джонни, симпатичный молодой актер, работал по всему городу. Он сказал мне как-то вечером в баре, в его голосе звучал намек на смущение: «Я собираюсь стать большой звездой, Роман. Я собираюсь стать чертовски большой звездой». Он закончил тренировкой бойцовых собак на Западном побережье, собственная компания, он сказал. Он не оборонялся – ни капельки. Теперь он вернулся в город, немножко занимается сухой кладкой, так кое-что, чтобы занять время. Он не знал о моем сыне, и я ему не сказал. Хороший парень, но полагаю, не слишком увлекается чтением газет.

Я подошел к Джереми Ф. Я знал его со времен работы на общественном телевидении; высокий, элегантный, сильно за пятьдесят, выглядит как Филип Рот. Что бы ни происходило, Джереми всегда был на вершине. Смена правительства, смена партийного лидера – он всегда был нужной стороне. Люди, которые им восхищались, говорили, что он – словно канадская королевская семья. Его присутствие, его стиль. Для людей, которые любили его немного меньше, он был «аппаратчик».

– Мне так жаль, – сказал он, глядя мне прямо в глаза. И в эту секунду я понял, как ему удалось сделать такую блестящую карьеру. Потому что он именно это и имел в виду. Ему было жаль. Не имеет значения, что он забудет обо мне через десять минут и насладится дорогим ленчем. – Позвоните мне, – сказал он. – Я к вашим услугам.

Я сказал: конечно. Я тоже это имел в виду, даже если знал, что, если позвоню ему в офис, его там не будет, секретарша запишет мое имя и он никогда мне не перезвонит. Потому что я не имел для него никакой ценности. Это не было личное. Просто в дне так много часов – и примерно столько же полезных людей, которых можно в них запихнуть.

Всю службу я смотрел и смотрел на толпу, туда и сюда, словно коп, который едет через город. Хотя что я хотел высмотреть? Зачем я здесь? Дочь-подросток Клэр подошла к алтарю к самому краю и обратилась к пастве. За ней, уровнем ниже, стоял моментальный снимок ее матери, тот самый, что в газете, когда ей было меньше тридцати. Дочь была хорошенькая, ее щеки пылали красным цветом жизни. Она прочла письмо к своей матери. Некоторые плакали. Вытирали глаза и глазели снова. Я продолжал смотреть в толпу. Юная девушка сказала: «И, мамочка, я обещаю, что буду помнить, какая ты была красивая. А не то, как ты выглядела, когда умирала». Хотя это было довольно откровенно, мне показались несколько странными такие слова для похорон.

Позже, выйдя из церкви, я снова подошел к Джереми Ф. Как мужчина к мужчине, словно мы оба страдали каждый на свой лад, но не делали из этого много шума.

Я сказал:

– В самом деле.

Он сказал:

– В прошлом году я был на похоронах Ларри Эпштейна. Вы знали Ларри?

– Политик.

– У него двое детей, и оба говорили речь. Это было что-то. – Он говорил так, словно это было соревнование, у кого будут самые печальные похороны. Очевидно, Ларри выигрывал.

Я сказал:

– Я уже ухожу, – и пожал ему руку и даже потом колебался, гадая, не следовало ли немного задержаться, поговорить. Меня тревожило, что даже в таких обстоятельствах я беспокоился о том, чтобы нравиться людям, о том, произвожу ли я на них хорошее впечатление, будут ли они хорошо говорить обо мне, когда я скроюсь с их глаз долой.

Я приехал в тот вечер домой, переступил через маленькую красную сандалию и пошел в спальню. В комнате было темно, красный уголек мерцал у изголовья кровати.

– Почему ты не покончишь с собой? – сказала она.

– Тогда мы никогда его не найдем. Несколько часов спустя запах сигаретного дыма поднял меня с кушетки. М. стояла надо мной, силуэт на фоне окна. Темно-синие сумерки после заката.

– Почему ты продолжаешь это твердить? – спросила она.

– Что?

– Что ты его найдешь.

– Потому что найду.

Одну секунду она осознавала это. Можно было чувствовать, что у нее разрывается сердце.

– Не смей шутить со мной, Роман, – неуверенно произнесла она.

– Я не шучу.

– Ты думаешь, мы его найдем?

– Да, мы его найдем.

– Но где он?

– Кто-то забрал его Кто-то увидел его на крыльце и забрал.

– Ты думаешь?…

– Да!

– Ты думаешь, если они забрали его, то забрали, чтобы защитить?

– Да.

– Значит, они будут добры к нему?

– Я в этом уверен.

– Но люди делают такие плохие вещи, Роман.

– Не все люди.

Она стояла, держа ладонь чашечкой под сигаретой, чтобы пепел не упал на ковер.

– Это правда. Не все люди плохие. – Она подумала, потом сказала: – Но, если они не плохие люди, почему они не вернут его?

– Они не знают нас.

– Разве они не видят, как мы страдаем?

– Может быть, они не смотрят.

– Правильно, – сказала она. – Может быть, они не смотрят. – Потом она пошла наверх, все еще держа руку под сигаретой.

В ту ночь мне снова приснилась мама. Мы шли с ней по главной улице мокрого карибского городка. День. Должно быть, было время ленча, улицы были полны, мужчины кружили вокруг в белых рубашках и брюках, мальчишки продавали сигары, выстиранное белье свисало с балконов над головой. На маме была мягкая шляпка, которая шла ей, и солнечные очки. Загорелая, как всегда.

– Ты видишь белое здание? – сказала она. – Там живет Эрнест Хемингуэй.

– Правда?

– Ты удивлен.

Я сказал:

– Я ожидал чего-нибудь более продуманного.

– Это очень простое место, – сказала она, как бы подтверждая реальность. – Белая комната с белыми стенами, смотрит на гавань. Хочешь зайти?

Я колебался.

– Может быть, он работает.

– Он привык, что к нему приходят люди. – Она посмотрела на меня с прохладцей. – Ты не очень любопытный парень, да, Роман?

– Я здесь не для этого, мама.

– Нет?

Я сказал:

– Есть кое-что, что я хочу спросить у тебя.

– Угу.

– Есть ли в городе кто-то новый?

– Конечно.

– Кто-нибудь, кого я знаю?

– Ты слишком осторожен, дорогой мой, – сказала она. – Это тебе не идет. – Она остановилась под красным тентом бара и заглянула внутрь. Коренастый мужчина в белой рубашке без рукавов открывал бар, расставляя столы и стулья.

Я сказал:

– Мама, можешь ты послушать меня секундочку?

– Я слушаю. Слушаю.

Я сказал:

– Я ищу свою старую подружку. Короткие волосы.