К тому моменту, как Чэмп пришел поговорить с мамой, ее рыдания превратились во всхлипы. Она так и лежала на диване в халате, со спутанными волосами, будто только что проснулась. Глаза у нее дергались. Чэмп сказал, что отец сильно обгорел и сейчас находится в больнице. Хотя Чэмп погладил меня по голове и улыбнулся, его серые глаза были печальны. Он сказал, что некоторые пострадавшие могут умереть, но отец должен выкарабкаться.
Заплаканные соседки одна за другой приходили проверить, как у мамы дела. Жена Чэмпа отвезла ее в больницу, а другие пока сидели у нас в гостиной, с Сэмом и со мной, и качали головами, словно отец уже не вернется — но я знал, что все с ним будет хорошо.
Лонни прибежала из школы вся в слезах. Кто-то из мужчин рассказал ей, что произошло.
— Ваш отец пытался перекрыть поврежденный газовый клапан, но турбина взорвалась, — объяснил он, утирая слезы рукавом. — Ему удалось выбраться, и его вместе с другими парнями срочно отвезли в больницу. Он жив, но сильно обгорел.
Было уже темно, когда мама вернулась из больницы домой. Она так тряслась, что не могла говорить, и жене Чэмпа пришлось заводить ее внутрь.
— Ваш папа весь в бинтах, как мумия, — сказала мама, снова свалившись на диван.
— У него даже грудь не поднимается. Врачи говорят, он жив, но мне показалось, он мертвый.
Мы с Лонни заплакали — что, если мама права и отец действительно умер?
— Терстон, — выла она, — как ты мог умереть и оставить меня одну с детьми! Ты должен заботиться о нас!
Она встала с дивана и улеглась на кровать. Лонни велела мне собрать с пола игрушки, а потом открыла нам на ужин консервы: свинину и бобы. Семилетняя сестра заботилась о нас лучше, чем мать. Лонни сменила Сэму подгузник, накормила его и уложила на ночь в кроватку, а потом попыталась дать маме поесть.
Много дней после этого соседки приносили нам еду и сидели с мамой. Они по очереди возили ее в больницу, и когда по вечерам она возвращалась домой, мы спрашивали, жив отец или нет. Она качала головой.
— По-моему, нет, но врачи говорят, он живой.
Однажды вечером, войдя в гостиную со своим обычным перепуганным, растерянным видом, она сказала:
— Ваш папа жив. Я его едва узнала — у него все лицо опухло под повязкой. Но он назвал меня по имени, так что, видимо, это все-таки он.
Отец еще долго лежал в больнице, и нам не разрешали его навещать. Наши микробы могут его убить, говорили маме врачи.
Когда она наконец привезла его домой на Зеленом Бомбардировщике, мы с Лонни выбежали на улицу ему навстречу. Мама оказалась права — он был совсем не похож на нашего большого, сильного папу. Голова у него раздулась, словно тыква, а глаза превратились в крохотные щелки. Лоб и нос полыхали алым, кожа клочьями сходила с лица. Он стонал от боли. Мама сменила ему повязку, и отец ни разу при этом не крикнул на нее и не ударил.
Жители поселка еще несколько месяцев не могли прийти в себя после той аварии, но отец говорил, что служащие ЭПНГ должны осознавать риски. Несколько рабочих сильно пострадали при взрывах, два человека погибли. Им на смену пришли новые сотрудники, турбины починили, и жизнь на компрессорной станции потекла как раньше.
Кожа у отца постепенно зажила, и он вернулся на работу. И вскоре опять начал кричать на маму и говорить, чтобы она убиралась куда глаза глядят.
Обычно мама не знала, где я нахожусь. Соседские жены жаловались отцу, что я бегаю за территорию поселка, куда детям выходить запрещалось. Матери надо лучше смотреть за мной, говорили они.
— Ну, за территорией он ничего не попортит, — отвечал им отец. — А ему самому все как с гуся вода.
Женщины не видели тут ничего смешного, но отцу было все равно. Он говорил, я правильно делаю, что нарушаю правила резервации — чероки всегда устанавливают собственные правила, чтобы выжить.
Проезжая мимо на своих красных грузовиках, рабочие ЭПНГ замечали меня вдали от дома и всегда останавливались, чтобы подвезти. Когда они говорили отцу, что бродить одному по пустыне для ребенка небезопасно, он только смеялся им в ответ.
— О Дэвиде не беспокойтесь! Он всегда найдет дорогу назад.
Однажды утром, когда отец отослал меня домой с компрессорной станции, я встал в очередь на школьный автобус. Ни Лонни, ни водитель не заметили, как я проскользнул внутрь. Когда мы подъехали к начальной школе в Ганадо, я затесался между учениками, вылез вместе с ними и зашел в здание.
Но тут Лонни меня догнала. Получалось, что водителю придется вернуться назад в поселок ради всего лишь одного пассажира. Сестра закричала, что я противный мальчишка. Я со смехом вскочил в пустой салон автобуса и стал носиться по нему туда-сюда.
Лонни всем говорила, что я — пронырливый крысеныш, от которого одни неприятности. Когда в следующий раз я опять оказался в автобусе, она меня не замечала, пока я не вылез из-под сиденья. Она хотела, чтобы водитель не вез меня обратно, а заставил пройти пешком двадцать миль до дома. И я бы смог — но мне не пришлось этого делать. Водитель сказал, что, если я дождусь с ним, пока первые классы закончат урок, он подарит мне фляжку Дэви Крокетта со встроенным компасом. Это была выгодная сделка, и я охотно согласился.
Зато по субботам отец с матерью точно знали, где я, потому что мы все вместе ездили за покупками на рынок Хаббел, всего в одной улице от школы. В этих поездках мне нравилось, что на рынке я мог вблизи посмотреть на индейцев навахо. Все наши соседи были или мексиканцами, или англосаксами, и они никогда не одевались так, как навахо, приезжавшие в город. Мужчины заплетали длинные черные волосы в косы, надевали бирюзового цвета галстуки и черные шляпы с серебряной лентой. На женщинах красовались бисерные ожерелья и браслеты; они ходили в ярко-алых юбках. Дети представляли собой миниатюрную версию родителей.
Стоило нам въехать на рынок, как я бросался к навахо — их телегам и грузовикам. Иногда гонял их овец, которые от испуга начинали громко блеять. Они разбегались во все стороны, и управляющий рынка