Он поднялся с нее, включил лампу на столике у кровати на несколько мгновений, чтобы взглянуть на ее лицо. Он всегда хотел видеть их лица после того, как приносил их в жертву, а не до того. Ему также нравилось смотреть в их глаза, не слепые, нет, в них отражалось то далекое место, куда отправлялись их души. Он не понимал своего любопытства. В конце концов, когда он ел стейк, его не интересовало, как выглядела корова. Эта девушка… и все те, кем он питался, по существу, были для него той же коровой. Однажды, во сне, когда он выпил всю кровь из прокушенной шеи, жертва, уже мертвая, заговорила с ним, спросила, почему он хотел посмотреть на нее в смерти. Когда он сказал, что не знает ответа на ее вопрос, она предположила, что, возможно, в тех случаях, когда он убивал в темноте, ему требовалось увидеть лица своих жертв, потому что в каком-то темном углу своего сердца он ожидал найти свое собственное лицо, которое будет смотреть на него, с мертвенно-бледной кожей и мертвыми глазами. «В глубине души, – сказала ему жертва из сна, – ты знаешь, что сам уже мертв, выжжен изнутри. Ты понимаешь, что после того, как ты убиваешь своих жертв, у тебя становится с ними гораздо больше общего, чем до того». Эти слова, произнесенные во сне, – сущая ерунда, – тем не менее заставили его проснуться с диким криком. Он был живой, не мертвый, крепкий, полный сил, мужчина в самом соку, пусть и с необычными потребностями. Но слова жертвы из сна многие годы не выходили у него из головы, всегда вспоминались в такие вот моменты, тревожили его. Но теперь, как и всегда, он отказывался думать о них. И сосредоточил свое внимание на лежащей на кровати девочке.
Лет четырнадцати, не старше, хорошенькая. Не в силах оторвать глаз от ее белоснежного лица, он задался вопросом: а будет ли ее кожа на ощупь такой же безупречной, какой казалась глазу, гладкой, как фарфор, если бы он решился провести по ней кончиками пальцев? Ее губы чуть разошлись, словно их раздвинула душа, когда вылетала из тела. Ее потрясающе синие, чистые глаза казались огромными, слишком большими для ее лица, бездонными, как зимнее небо.
Он бы хотел смотреть на нее часами.
Со вздохом сожаления он погасил лампу.
Какое-то время постоял в темноте, окруженный резким запахом крови.
Когда его глаза вновь привыкли к темноте, он вышел в коридор, не потрудившись закрыть за собой дверь в комнату девочки. Вошел в комнату напротив. Обнаружил, что там никого нет.
Зато в комнате рядом с ней Конфетка унюхал запах пота и услышал храп. Тут спал юноша, лет семнадцати или восемнадцати, не здоровяк, но и не хлюпик, так что он оказал более активное сопротивление, чем его сестра. Однако спал он на животе, и, когда Конфетка скинул с него одеяло и упал на него, лицо юноши уткнулось в подушку, поэтому крикнуть он не сумел. Борьба была яростной, но короткой. Юноша отключился от недостатка кислорода, и Конфетка перекатил его на спину. И прежде чем вонзиться зубами в шею, издал победный гортанный крик, куда более громкий, чем все звуки, которые издавал юноша.
Позже, когда он открыл дверь в четвертую спальню, восточный горизонт уже посветлел: приближалась заря. Темные тени по-прежнему окутывали углы, но по центру спальни темнота поубавилась. Слабый свет обесцветил все предметы, придав им те или другие оттенки серого.
Симпатичная, лет под сорок, блондинка спала на половине двуспальной кровати. Одеяло и простыни на другой половине лежали нетронутыми, из чего Конфетка сделал вывод, что муж блондинки или ушел от нее, или куда-то уехал по делам и не ночевал дома. Он заметил на столике у кровати стакан с водой и пластиковый лекарственный пузырек. Взяв пузырек, Конфетка увидел, что он на три четверти наполнен маленькими таблетками. Согласно названию препарата, написанному на этикетке, снотворным. На этикетке значились имя и фамилия женщины: Розанна Лофтон.
Конфетка постоял у кровати, глядя сверху вниз на ее лицо, ему вдруг отчаянно захотелось ощутить материнскую ласку. Жажда крови никуда не ушла, но ему не хотелось набрасываться на женщину, не хотелось разрывать ей шею и в несколько минут выпить всю кровь. На этот раз он бы предпочел обойтись без спешки.
Ему хотелось сосать кровь этой женщины, как он сосал кровь матери, когда та даровала ему такую милость. Иногда, если он попадал к ней в любимчики, она делала неглубокий надрез на ладони или протыкала палец, а потом позволяла прижаться к себе: он сосал ее кровь час или дольше. В этот период он испытывал ни с чем не сравнимую умиротворенность, такое блаженство, что весь мир и вся боль уходили, теряли реальность, потому что кровь матери отличалась от любой другой, была чистой, как слезы святого. Через такие маленькие ранки он мог выпить совсем ничего, унцию или две, но эти капельки насыщали его куда больше, чем галлоны крови, которые он выпивал у десятков других людей. У женщины, лежавшей перед ним, по артериям и венам не текла, разумеется, такая амброзия. Но если бы он пососал ее с закрытыми глазами, вспоминая те дни, когда мать была жива, то смог бы испытать хотя бы отдаленное подобие счастья, которое переполняло его в такие моменты.
Наконец, не срывая с женщины одеяло, Конфетка осторожно улегся на кровать и вытянулся рядом с ней, наблюдая, как ее отяжелевшие от снотворного веки шевельнулись, потом разошлись, открывая глаза. Она моргнула, уставившись на него, устроившегося рядом, на мгновение подумала, что это всего лишь сон, потому что на расслабившемся от сна лице не отразилось ни удивления, ни испуга.
– Мне нужна лишь твоя кровь, – нежно прошептал он.
И прежде чем она успела все испортить, закричав или начав сопротивляться, тем самым полностью разрушив иллюзию, будто она его мать и добровольно дает ему полакомиться своей кровью, Конфетка ударил ее в шею тяжелым кулаком. Потом еще раз. И дважды по лицу. Потеряв сознание, она обмякла на подушке.
Он забрался под одеяло, чтобы быть к ней ближе, прокусил ее ладонь. Положил голову на подушку, оказавшись лицом к лицу с женщиной. Подтянул ее руку и начал пить из медленного ручейка, который стекал с ладони. На какое-то время закрыл глаза, попытался представить себе, что женщина – его мать, и наконец