Нора постоянно вели внутренний разговор, без слов, основанный на взглядах, жестах, телодвижениях.

Джим удивился, узнав, что кто-то привлек внимание Генри к его поэзии.

— Каким образом они могли узнать, что мы — братья?

И действительно, они носили разные фамилии. После развода родителей Джим, с соблюдением всех юридических формальностей, взял девичью фамилию матери — Карлайт.

— Даже не знаю, — сухо ответил Генри. — Может, из-за твоей фотографии на обложке.

Джим рассмеялся, и, хотя похвалы брата его смущали, они поговорили о его творениях.

Генри больше всего нравилось стихотворение «Амбар», описывающее скромный интерьер этой хозяйственной постройки так ярко и образно, что возникало ощущение, будто речь идет о кафедральном соборе.

— Величайшая красота — в повседневном, — объяснил Джим. — Хочешь взглянуть на этот амбар?

— Да, конечно, — Генри не мог облечь в слова восторг, который вызывало у него творчество брата. Стихи Джима несли в себе что-то неуловимое, практически не поддающееся обсуждению. — Я очень хочу взглянуть на амбар.

Безусловно влюбленный в уголок мира, который они с Норой сделали своим, Джим улыбнулся, кивнул и поднялся из-за стола.

— Я положу белье на диван и начну думать об обеде, — встала и Нора.

Следуя за Джимом к двери из кухни, Генри глянул на ножи на разделочном столике. Теперь выглядели они скорее не обычными ножами, а орудиями убийства. Лезвия длиной в четыре или пять дюймов, с покрытием, которое не отражало свет. Два — с приспособлением для быстрого открытия лезвия.

Но опять же Генри ничего не знал о работе на ферме. Эти ножи могли свободно продаваться в любом магазине, снабжающем фермеров всем необходимым.

Снаружи по-прежнему теплый воздух ласкал лицо. Разрубленные кругляки пахли деревом и смолой.

Над головой выписывали пересекающиеся круги две великолепные птицы с размахом крыльев в четыре фута. Одна — с белым брюшком и крыльями. Чернели только их кончики. Вторая — в резких белых и коричневых полосах.

— Полевые луни, — пояснил Джим. — Белый с черными кончиками перьев — самец. Луни — хищные птицы. Когда охотятся, летают над полями и убивают, камнем падая сверху.

Он выбил топор из пня-колоды.

— Лучше положить его в амбар, а не то забуду и оставлю здесь на ночь.

— Луни, — повторил Генри. — Они так прекрасны. Даже не верится, что они кого-то убивают.

— Едят они в основном мышей, — ответил Джим. — Но и птиц поменьше.

Генри поморщился:

— Каннибалы?

— Они не едят других луней. В том, что они едят птиц меньших размеров, никакого каннибализма нет. Мы же едим других млекопитающих… свиней, коров.

— Живя в городе, мы, скорее всего, идеализируем природу, — вздохнул Генри.

— Знаешь, когда ты принял естественный порядок вещей, в танце хищника и дичи открывается удивительная красота.

Направляясь к амбару, Джим нес топор обеими руками, словно собираясь вскинуть его и нанести удар, если вдруг понадобилось бы что-то разрубить.

Полевые луни улетели.

Обернувшись к дому, Генри увидел Нору, которая следила за ними из окна. Со светлыми волосами и в белой блузке она выглядела прильнувшим к стеклу призраком. Тут же отошла.

— Жизнь и смерть! — воскликнул Джим.

— Что?

— Хищники и дичь. Необходимость смерти, если жизнь должна иметь смысл и значение. Смерть — как часть жизни. Я работаю над сборником стихотворений на эту тему.

Джим открыл дверь, расположенную рядом с большими воротами. Генри наблюдал, как брат ступает на полосу солнечного света, улегшуюся на пол амбара, без единого окна, а потому темного.

В амбаре, за мгновение до того, как вспыхнули лампы, Генри решил, что сейчас увидит совсем не то, что описывалось в стихотворении Джима, что это стихотворение — ложь, что выращивание овощей, и шитье одеял, и открытость и доброжелательность — все ложь, а реальность этого места и эти люди ужаснее всего, что он только мог себе представить.

Когда же Джим повернул выключатель, несколько электрических ламп, вспыхнув одновременно, осветили просторное помещение, открыв, что это амбар и только амбар. По левую руку стояли трактор и канавокопатель. По правую — две лошади в стойлах. В воздухе пахло сеном и кормовым зерном.

Хотя предчувствие дурного, охватившее Генри, не подтвердилось и он понял, что боязнь брата столь же абсурдна, как боязнь трактора, или лошадей, или запаха сена, но ощущение надвигающегося безымянного ужаса никуда не делось, даже не ослабло.

За его спиной дверь захлопнулась под собственным весом.

Джим повернулся к нему с топором в руках, Генри отпрянул, а Джим прошел мимо него к стене, чтобы повесить топор рядом с другими инструментами.

С гулко бьющимся сердцем, прерывисто дыша, Генри вытащил пистолет «ЗИГ П245»[1] из плечевой кобуры, совершенно незаметной под ладно скроенным пиджаком, и выстрелил в брата-близнеца, дважды в грудь, один раз — в лицо.

Генри приехал сюда в надежде, что его отношения с братом переменятся, и его надежда реализовалась. Клод Генри Роврой начал процесс превращения в Джеймса Карлайта.

На пистолете стоял глушитель, поэтому выстрелы прозвучали практически бесшумно, даже не напугали лошадей.

Стоя над трупом, Генри попытался успокоить дыхание. Дрожь в руке заставила его вернуть пистолет в кобуру, чтобы избежать еще одного, случайного выстрела.

Он волновался, что у брата могут возникнуть подозрения относительно его приезда. Он боялся, что не сможет нажать на спусковой крючок, когда наступит решающий момент. Подавляя эти страхи, которые могли помешать реализации его плана, он спроецировал свои мотивы на Джима, вообразив, что они с Норой плетут заговор против него, находя в повседневных предметах — ножах, топоре — доказательства преступных намерений. Он неправильно истолковал невинные действия: провожающий взгляд Норы из окна, разговоры Джима о лунях, о хищниках и дичи.

Через пару минут, когда дыхание пришло в норму, а руки перестали дрожать, Генри даже посмеялся над собой. И хотя смеялся он тихо, что-то встревожило лошадей. Они нервно заржали и принялись бить в пол копытами.

ГЛАВА 4

Грейди жил в двухэтажном доме, обшитом серебристыми кедровыми досками и под крышей из черных шиферных плиток, последнем из десяти домов, построенных на этом шоссе, которое находилось в административном ведении округа. Двухполосная асфальтированная дорога не имела названия, только номер, но местные называли ее Крекер-драйв, в честь Крекера Конли. Именно он построил, а потом сорок лет прожил в доме, который теперь занимал Грейди.

Никто не помнил первое имя Крекера или причину, почему его так прозвали. Несомненно, личностью он был эксцентричной и людей сторонился, потому что местные воспринимали Крекера скорее как легенду, чем как реального человека, с которым им доводилось общаться.

По их мнению, стремление Грейди к уединению усиливалось самим домом. Они редко называли его домом Конли или домом Крекера, никогда — домом Адамса или домом-в-конце-дороги. Дом отшельника — вот как его называли местные и относились соответственно, предпочитая держаться подальше.

По большей части такое отношение Грейди