Тоска эта вырастает из пронзительного и никогда не оставляющего поэта ощущения бренности всего сущего. Мир – пыльца на крыльях бабочки, в нем нет ничего прочного, устойчивого, на что можно было бы опереться, положиться, что можно было бы удержать – «Но я потеряю вас, несчастные вы мои». Любимая уйдет, снег растает, лист пожухнет, дом разрушится, сталь заржавеет. И, главное, это случится с неизбежностью, закроешь глаза – проснешься в другом мире, где все неуловимо, но бесповоротно изменилось.
Не власть поменяли, не танки ввели,А попросту кто-то увидел с балконаКленовые листья на фоне земли:Увидел и понял, что все непреклонноИ необратимо.В те далекие времена, когда «Известия» еще были вменяемой газетой, Быков напечатал там эссе про Черубину де Габриак и Серебряный век – из лучших быковских эссе и, рискну сказать, из лучшего, что вообще написано о Серебряном веке. Была эпоха, поверхностная и глубокая одновременно, люди ценили мишуру и играли в куклы, но из этой мишуры, как ни странно, вырастало настоящее искусство и настоящее знание. А потом пришли злые люди и наступили на кукол – и на игравших в них – кованым сапогом. И все эти игры получили дополнительное трагическое измерение и осветились другим светом.
Про этих строителей кукольных домиков Быков написал роман «Остромов», стихотворения «Ведь прощаем мы этот Содом…» и «Нет, уж лучше эти, с модерном и постмодерном…». Тема эта потому так его и занимает, что Серебряный век оказывается универсальной метафорой жизни вообще – никто не знает, что будет завтра, но все предчувствуют скорый конец и оттого особенно старательно закрывают глаза.
Еще более универсальной метафорой, разумеется, оказывается любовь. «Но знали безмолвно и бесповоротно, / Что вместе – нельзя и отдельно – нельзя», – эту максиму Быков сформулировал еще в 1989 году и сделал из нее инвариант всей своей лирики и почти всех романов. В помянутой «Орфографии» есть притча про двух героев, которые расстаются на следующее утро после свадьбы, чтобы никогда больше не увидеть друг друга: «Он за ней коршуном – она от него рыбой, он за ней рыбаком – она от него кобылицей, он за ней всадником – она от него облаком, он за ней ветром – она от него дождем». В этой истории важна прежде всего полная немотивированность, придающая всему описанному статус общего закона. Почему? Да в том-то и дело, что нипочему. Так все устроено другим демиургом, и от романиста здесь мало что зависит.
Встреча Орфея с призраком Эвридики вызывает мировую катастрофу, как в, страшно сказать, гениальной «Одиннадцатой балладе». Потерянную возлюбленную потом всю жизнь собираешь по частям, ловя ее отдельные черты в случайных женщинах:
Одна, как ты, со лба отдувает прядь,Другая вечно ключи теряет,А что я ни разу не мог в одно все это собрать –Так Бог ошибок не повторяет.Но – «вместе – нельзя, и отдельно – нельзя», этот закон неизменен и абсолютен.
Итак, мир груб, непрочен, ненадежен, в нем что не катастрофа, то подвох: «Я терплю этот мир иначе – как терпят бедствие. / Извини, что я иногда нетерпим к нему». Никаких «своих» в мире нет: «Из двух неправд я выбираю / Наименее не мою». Остается гибнуть, как тому солдату, «который бился браво, / Но испустил бы дух / Единственно за право / Не выбирать из двух».
Или – сделать шаг вверх. Недаром Быков называет свой роман «Остромов» пособием по левитации и отпускает в финале все потерявшего героя парить на уровне верхних этажей петроградских зданий. Ибо в любую эпоху слишком страшно жить в мире, где невозможно взлететь.
Сам Быков апеллирует при этом к Борису Пастернаку, чью поэтическую и жизнетворческую стратегию он описывает так: «Направо – плохо, налево – хуже, а прямо – лучше не спрашивай. Хорошо, тогда мы взлетим». На самом деле Быков здесь ближе скорее к нелюбимому им Владиславу Ходасевичу, стихи которого, особенно поздние, насквозь пропитаны этим ощущением: любой ценой – выход за пределы, трансценденция или смерть.
И потому книги стихов Быкова, конечно, должны заканчиваться «Пэоном четвертым», где захлебывающийся восторг преображения звучит откровеннее всего: «Лечу, крича: “Я говорил, я говорил, я говорил! Не может быть, чтоб все и впрямь кончалось тут!”»
Михаил ЭдельштейнДневное размышление о божьем величестве
Виноград растет на крутой горе,непохожей на Арарат.Над приморским городом в сентябревиноград растет, виноград.Кисло-сладкий вкус холодит язык –земляники и меда смесь,Под горой слепит золотая зыбь,и в глазах золотая резь.Виноград растет на горе крутой.Он опутывает стволы,Заплетаясь усиком-запятойв буйный синтаксис мушмулы,Оплетая колкую речь куста,он клубится, витиеват.На разломе глинистого пластавиноград растет, виноград.По сыпучим склонам дома ползут,выгрызая слоистый туф,Под крутой горой, что они грызут,пароходик идет в Гурзуф,А другой, навстречу, идет в Мисхор,легкой музыкой голося,А за ними – только пустой простор,обещанье всего и вся.Перебор во всем: в синеве, в жаре,в хищной цепкости лоз-лиан,Без какой расти на крутой горемог бы только сухой бурьян,В обнаженной, выжженной рыжинена обрывах окрестных гор.Недобор любезен другим, а мне –перебор во всем, перебор.Этих синих ягод упруга плоть.Эта цепкая жизнь крепка.Молодая лиственная щепотьсловно сложена для щипка.Здесь кусты упрямы, стволы кривы.Обтекая столбы оград,На склерозной глине, камнях, крови –виноград растет, виноград!Я глотал твой мед, я вдыхал твой яд,я вкушал от твоих щедрот,Твой зыбучий песок наполнял мой взгляд,виноград освежал мне рот,Я бывал в Париже, я жил в Крыму,я гулял на твоем пиру –И в каком-то смысле тебя пойму,если все-таки весь умру.1995«Оставь меня с собой на пять минут…»
Оставь меня с собой на пять минут –Вот тут,Где шмель жужжит и старец рыбу удит,Где пруд и сквер,А не в какой-нибудь из адских сфер,Где прочих собеседников не будет.Оставь меня с собой на пять минут.СойдутПотоки страхов, сетований, жалоб –И ты услышишь истинную речь.«Дать стечь» –Молоховец сказала б.У Петрушевской, помню, есть рассказ –Как разО том, как одинокий паралитикВстречает всех угрюмым «мать-мать-мать»,И надо ждать,Покуда жалкий гнев его не вытек.ПотомОн мог бы поделиться опытомЗажизненным, который в нем клокочет, –Минут пятнадцать надо переждать.Пусть пять.Но ждать никто не хочет.…Сначала, как всегда, смятенье чувств.Я замечусь,Как брошенная в комнате левретка.Мне трудно вспомнить собственный язык.Отвык.Ты знаешь сам, как это стало редко.Так первая пройдет. А на второйСлетится ройВоспоминаний стыдных и постылых.Пока они бессмысленно язвят,Придется ждать, чтоб тот же самый взглядРазмыл их.На третьей я смирю слепую дрожь.Хорош.В проем окна войдет истома лета.Я медленно начну искать слова:Сперва –Все о себе. Но вытерпи и это.И на четвертой я заговорюК царюНебесному, смотрящему с небес, но –Ему не надо моего нытья.Он больше знает о себе, чем я.Неинтересно.И вот тогда, на пятой, наконец –Творец,Отчаявшись услышать то, что надо, –Получит то, зачем творил певца.С его лицаИсчезнут скука и досада.Блаженный лепет летнего листа.ПростаПросодия – ни пыла, ни надрыва.О чем – сказать не в силах, видит Бог.Когда бы мог,Мне б и пяти