Утро двадцатого ноября было как-то особенно холодное и пасмурное, небо заволоклось серыми тучами; на бивуаках русской армии горели ещё костры; солдаты очень исправно жгли разные ненужные вещи. В бараке, сколоченном из тёсу, за столом сидели ротмистр Зарницкий, князь Гарин и Николай. Они поспешно пили чай.

— Надо подкрепиться, дело будет жаркое, — проговорил Пётр Петрович, отрезая себе толстый кусок солонины. — А ты что, юноша, уткнувши нос сидишь? — обратился он к Николаю. — Что не закусываешь?

— Рано — не хочется.

— Уж не влюбился ли ты в какую-нибудь Гретхен?

— Что вы, Пётр Петрович! — вспыхнул молодой человек.

— Чего доброго!

— До того ли теперь, Пётр Петрович! Смерть на носу.

— Сколько раз говорил я тебе, что на войне не надо думать о смерти. Или трусишь?

— Что вы, Пётр Петрович, помилуйте!

— То-то, брат! Терпеть не могу трусов и неженок!

— А знаешь, Зарницкий, — тактика австрийского генерала Вейротера мне не нравится. Боюсь я, не ошибся бы он в расчётах, — сказал князь Гарин.

— Я, брат, сам ненавижу немецких тактиков, а вся наша армия поставлена будет по диспозиции Вейротера в боевом порядке — так решено на военном совете.

— А наш старик, главнокомандующий? — спросил князь.

— У него даже и не спрашивали мнения, — ответил ротмистр.

— Хорошего ждать нечего.

Зарницкий и Гарин вышли из барака. Рассветало; костры догорали и дымились; солдаты тоже подкреплялись перед сражением; они жевали сухие, как камень, сухари и запивали их водой. Австрийские офицеры сновали между русскими солдатами. Вот раздались громкие голоса командиров:

— Стройся!

Офицеры стали поспешно обходить свои ряды. Солдаты суетились, прятали свои трубочки за голенища, подправляли мундиры, как будто шли на смотр, брали ружья и становились во фронт. Полковые командиры и адъютанты садились на лошадей.

— Выступайте.

Солдаты стали усердно креститься и шли, не видя, куда идут: дым от костров и туман застилал свет. Туман в тот день был так силён, что в десяти шагах ничего не было видно. Стройно шли русские колонны; солдаты были веселы, они шли на смертный бой, как на весёлый пир. Вследствие тумана произошла путаница. Вожатые сбились с дороги и не знали, куда вести армию.

Русские полки стали на флангах под командою князя Багратиона и Буксгевдена;[14] в центре стала австрийская армия и часть русской под командою генерала Коловрата.[15] При войске находился император Александр, австрийский император Франц[16] и главнокомандующий. По плану Вейротера, генерал Буксгевден должен был обойти неприятеля левым флангом и тем же решить сражение.

Но в этом расположении войска сделана ошибка: армию растянули на большое пространство, фланги потеряли взаимную связь, центр ослабел. Армия была вытянута на три линии: спереди кавалерия, сзади артиллерия, далее пехота.

Император Александр, в конногвардейском мундире, в треугольной шляпе, объезжал армию вместе с австрийским императором и с великим князем Константином Павловичем. На приятном лице государя видна была задумчивость и сосредоточенность; он обратился с милостивым словом к офицерам и солдатам; громкое, нескончаемое «ура» было ему ответом.

Государь в сопровождении генерала Сухтелена,[17] Аракчеева и других генералов подъехал к Кутузову и спросил:

— Михайло Илларионович, почему вы не идёте вперёд и не начинаете сражения?

— Я поджидаю, государь, чтобы все колонны собрались, — ответил главнокомандующий.

— Ведь мы не на Царицынском лугу — это там не начинают парада, пока не придут все полки, — с ноткой неудовольствия возразил император.

— Государь, потому я и не начинаю, что мы не на Царицынском лугу, — ответил Кутузов. — Но если ваше величество приказываете, я начну! — добавил главнокомандующий и отдал приказание к битве. Было девять часов утра; туман отчасти рассеялся, огневое солнце выплыло из-за облаков и ослепляющим блеском осветило поля, по которым нескончаемою вереницею тянулись войска.

Началось жестокое и кровопролитное Аустерлицкое сражение. Наполеон со всею силою ударил на центр нашего войска, находившегося под командою генерала Коловрата, смял его и овладел всеми выгодными пунктами позиции, разрезав союзную армию надвое, и стремительно напал на оба фланга. Корпуса Даву, Бернадота[18] и Сульта жестоко теснили наше войско. Русские, несмотря на значительный урон, стояли твёрдо и храбро отражали неприятеля, не уступали ни шагу, но, лишённые центра и разделённые на две армии так, что одна часть русских солдат не могла помочь другой, не могли выдержать страшного нападения и смешались.

Цесаревич Константин Павлович, командуя императорскою гвардиею, хотел остановить напор французских войск, но тщетно.

Император Александр сам вводил полки в битву, подвергая опасности свою драгоценную жизнь; под дождём пуль и картечей он скакал от одного полка к другому, воодушевляя солдат своим присутствием. Но сражение было проиграно, союзная армия расстроилась и в большом беспорядке отступила к пределам Венгрии, оставив под Аустерлицем десять тысяч убитыми и столько же ранеными; много, кроме того, попало в плен. Многие из русских бросились в болота, которые прилегали к прудам, но французская пехота преследовала их. Солдаты стали переходить по льду замёрзших прудов, но лёд был тонок, обломился, и многие утонули. Наконец, много русских погибло на озере Сочанском;[19] лёд на этом озере был довольно толст, и тысяч пять солдат уже достигли середины озера, когда Наполеон отдал бесчеловечный приказ — стрелять ядрами в лёд… Разумеется, лёд раскололся, раздался страшный треск и стоны, солдаты, лошади, повозки и пушки — всё погрузилось в пучину. Этот поступок чёрным пятном падает на память о Наполеоне. Нелегка была и французам победа; множество убитых и раненых оставили они под Аустерлицем.

Отдав приказание преследовать русских по всем направлениям, счастливый и довольный император французов отправился на свою главную квартиру, расположенную на Ольмюцкой дороге.

На другой день после битвы Наполеон верхом объезжал позиции, где происходило сражение; за ним следовали маршалы и свита. Картина, представившаяся их глазам, была ужасна. Обширное поле, залитое кровью, множество истерзанных, изувеченных воинов валялись повсюду; некоторые из них ещё были живы и, истекая кровью, мучились в предсмертных судорогах; их душераздирающие стоны могли тронуть самую чёрствую натуру — но гордый, тщеславный Наполеон оставался хладнокровным зрителем этой потрясающей картины. Ни один мускул на его сухом, бледном лице не дрогнул.

— А славное было дело! — заговорил Бонапарт, останавливая свою лошадь.

— Эта славная победа под Аустерлицем вплетёт в ваш венок неувядаемые лавры, ваше величество! — почтительно заметил Даву.

— Но я ею много обязан вам, любезный Даву! Кроме того, маршалы Сульт и Бернадот были тоже молодцами в этом сражении. Вас,