– Так ты напомнишь мне, чтобы я напомнила? – озабоченно спросила Лара.
– Да не вопрос. Только ты мне напомни, когда я должна напомнить! – сказала Рина и начала быстро печатать.
Ослячье вдохновение бурлило в ней.
«Маркиз дю Грац выключил бензопилу.
– Вообще-то я планировал дуэль на шпагах! – сказал он.
В зубах наемного убийцы все еще был зажат кинжал».
Рина перечитала и осталась недовольна. Дешевая брутальность, самоповтор. Забавно, конечно, но хочется большего. Она все стерла и начала печатать другое:
«О, у меня все прекрасно! Вокруг одни друзья, ведут со мной культурные разговоры! Тебя вот тоже в гости зовут, – бодро сказал барон де Лбуш. – Кстати, хотел тебя попросить: когда поедешь, захватишь том Чехова?
– Какой именно?
– Какой хочешь. Но лучше третий. Мой любимый.
Донна Ринья дель Пегги отыскала собрание сочинений Чехова, взяла третий том и сунула под мышку. Пошла было к лифту, но остановилась и ради любопытства открыла Чехова. Внутри книга была прорезана. Там лежали новенькая «беретта» с рукояткой, инструктированной слоновой костью, две запасных обоймы и осколочная граната.
Донья Ринья дель Пегги усмехнулась. Вечер обещал быть интересным».
Рина допечатала до точки, мельком просмотрела и нахмурилась. Проклятый барон де Лбуш возникал в ее прозе все чаще. Он почти вытеснил маркиза дю Граца, которому все чаще доставались невзрачные роли второго плана. Маркизу дю Грацу это не нравилось. Он злился, ревновал, лез в драку и однажды уже получил по затылку зонтом с загнутой ручкой.
Рина захлопнула ноутбук, посмотрела на часы и стала быстро одеваться – вдруг мучительно захотелось увидеть Мамасю. Ей важно было доказать себе, что она ее по-прежнему любит. Не абстрактно, как негров в Африке, а просто любит и все.
– Ты куда? – спросила Фреда, отрываясь от анкет.
– В город. На электричку еще успеваю.
– А Кавалерии что сказать?
– Ничего. Завтра утром вернусь, она и не заметит! Если, конечно, никто не накапает.
Фреда сложила руки подзорной трубой и сквозь подзорную трубу посмотрела на Рину как на нечто мизерное, но довольно любопытное.
– Обратно, конечно, телепортируешь? Да мне, в общем, наплевать. Залипнешь в стене и ладно. Как по-немецки «работоспособность»? Leistungsfahigkeit? Простое такое коротенькое слово.
Рина выскользнула в коридор. Там бегал Витяра, спрашивал у каждого: «Позвольте вас надуть?» и, получив положительный ответ, дул в ухо. Рина, чтобы не оставаться в долгу, хотела ответить тем же, но Витяра увернулся, крикнул: «От ты, дуся!» и убежал с громкими воплями.
Он вечно отчебучивал что-нибудь такое. Пытался сесть на диету, состоящую из одной соли, выводил угри пятновыводителем, мастерил из пластиковой трубы базуку, намереваясь пугнуть ею ведьмариков, или собирался вырезать одежду из цветной бумаги и пройти так по городу.
Рина любила Витяру. Он был не человек, а ходячая совесть ШНыра. Романтик, благородный мечтатель. С тонкими слабыми руками, нелепый, он один мог выйти на пять человек, если считал, что кого-то обижают. Его, конечно, били, но он все равно оставался победителем. А ведь даже не умел правильно сжимать кулаки. Сжимал их, не убирая большой палец, и он так и торчал вперед, дожидаясь, пока вылетит сустав.
Во всем ШНыре только Витяра способен был ляпнуть про себя: «У меня сейчас просто-навсего грустный момент в жизни. Письма мне пишут только спамовые боты, а я им подробно отвечаю».
Даже Афанасий, гибкий в своем уклонении от всякой нетворческой работы, говорил про Витяру:
– Я всегда под ним чищусь.
– Это как? – спрашивали у него.
– Ну вот, он какие-то вопросы задает наивные, например: «Ты пойдешь гнилые доски выбрасывать?» И так искренно спрашивает, без всякого подтекста, с такой уверенностью в моем благородстве, что я непременно это сделаю, что я понимаю, ведь действительно не собирался ходить.
Витяра не возвращался, надувая, как видно, уже кого-то другого, и Рина вышла во двор. Там умирал последний день февраля. Или передпоследний. Февраль умирал, но не сдавался, явно собираясь натянуть одеяло зимы до самого апреля.
Рина вышла из ШНыра по-скромному, как пай-девочка, через асфальтовую площадку, на которой стояла заметенная, похожая на громадный сугроб машина Кузепыча. Временами Кузепыч ее откапывал, сидел внутри и гордился наличием автомобиля. Микроавтобусом он, впрочем, временами пользовался, когда удавалось договориться с трактором и дорогу до ШНыра расчищали.
Когда Рина покидала ШНыр, ветра вообще не было. Она спокойно шла и добралась уже до леса, как вдруг увидела, что огромные железные ворота, стоявшие в поле невесть зачем и невесть куда закрывающие проход, надуваются, точно парус, и тонко, жалобно гудят. Рина остановилась в полном недоумении. Что это с ними? Взбесились? Нет, это все же был ветер, но странный, медлительный и могучий, как проснувшийся богатырь. Он дул не порывами. И вообще, кажется, не умел дуть. Это были какие-то неуловимые, огромной силы нажатия, идущие по всему фронту.
Внезапно ворота замолчали и – тишина, снова тишина. Снежинки не шелохнется. Успокоившаяся Рина прошла еще метров двести и заметила, как сосновый лес стонет, скрипит и клонится вершинами к земле. Низко клонится, как те деревья, которыми древляне разорвали князя Игоря.
И опять тишина. Она сделала еще несколько шагов, сомневаясь уже, надо ли куда-то идти. Лес продолжал стонать и гнуться сам по себе. А потом снежное поле вдруг всколыхнулось, как огромная волна, вздыбилось на десяток метров и его понесло на Копытово. Где-то внизу этого клубящегося потока, пригнувшись, бежала Рина, потерявшая дорогу, ослепшая, оглохшая.
Раз десять падала, вскакивала, снова бежала. Пыталась вернуться к ШНыру, но поняла, что не знает, где ШНыр и есть ли он вообще. Наконец она перестала вскакивать и осталась на земле. Рина лежала и чувствовала, как ее медленно заносит снегом.
«Выкопаю себе пещеру! А что? Снежное убежище!» – подумала она и начала уже копать, как вдруг поняла, что копать-то, в общем, нечего. Снега самое большее выше колена, все остальное унеслось куда-то.
Рина осторожно встала. Ветра не было. Точнее, того, первого, не было. Он ушел громить Копытово, ломать там деревья, отрывать жесть от крыш и опрокидывать заборы. На смену этому могучему дебоширу явился какой-то ветерок-шестерка, писклявый, слабый, но приставучий. Он и поднимал метель. Казалось, у сугробов вырастает снежная борода. Борода эта трепетала, простираясь в сторону, противоположную строениям, к дороге.
Рина из упрямства добралась-таки до станции. На полдороге ветерок-шестерка умчался куда-то, в небе снова что-то поменялось, и повалил снег. Падал он, казалось, во всех направлениях – снизу вверх, сверху вниз и еще откуда-нибудь. Видимость исчезла. Даже собственная вытянутая рука казалась ей мифом. Изредка из снежной пелены выныривало нечто вроде дерева, или мокрого забора, или гаража, но сразу скрывалось. Дорога, и без того почти заметенная, исчезла окончательно.