– Вот вам братья-близнецы. Только разные отцы и матери тоже, но до чего похожи, – укатывался танкист.
– Ты что думаешь, что евреев блондинистых не бывает? – явно обиделся политрук.
Блондин это про меня. Я себя сегодня в зеркале видел. Блондин я чуть рыжеватый с серыми глазами. Больше на мещерского татарина из Касимова похож. Коган в обратку брюнет жгучий.
Тут сестра-хозяйка, стукнув дверью, внесла мне подушку, вафельное полотенце и постельное белье, зубной порошок в квадратной жестяной банке. Мятный. Зубную щетку, монументальную такую деревянную с натуральной щетиной. Обмылок духовитого мыла. Кажись, земляничного. По крайней мере – по запаху – похоже, но запах какой-то химический. Положила это на свободную тумбочку у окна. Уперла руки в боки. И выдала.
– Вы мне, архаровцы, Арика не обижайте. Он защитник наш – летчик-истребитель московского ПВО. Герой Советского Союза. Посмертно, между прочим. Восемь сбитых фрицев у него. Последнего таранил. Ночью. Сам не скажет, так как не помнит ничего с контузии-то.
– Это ты, брат, как Талалихин что ли? – округлил глаза танкист.
Пожал плечами и повернулся к сестре-хозяйке.
– Няня, так я что? Не в первый раз тут помираю? – натурально удивился я.
А в голове пронеслась мысль про какого-то Дункана МакЛауда. Кто такой? Почему не знаю?
– Нет, в первый, – няня утешительно погладила меня по плечу. – Тебя бабы какие-то вытащили из оврага в Крылатском, куда ты упал с неба. На санках до Рублевского шоссе на себе волокли. Потом на колхозной полуторке к нам доставили. Не ближний свет. Только госпиталь ВВС еще дальше – в Сокольниках. А мы «Лефортовская главная военная гошпиталь» еще Петром Великим выстроенная. Для сухопутных войск. Вот в полку тебя и потеряли, посчитали, что ты погиб при таране. Указ о твоем награждении напечатан в «Красной Звезде» в последних числах декабря. Так и напечатано было. Посмертно. Что видела, то и говорю. Доктор тогда шутил, что сто лет через свое геройство жить будешь. А ты в новогоднюю ночь возьми и помре. Праздник всем испортил, вредина. Пришли с ночным обходом, а ты уже холодный. Так вот, соколик. Наверное, действительно сто лет жить будешь. Ложись уже, ирой, – улыбнулась она мне по-доброму. – Натерпелся, небось, скакать с того света на этот и обратно.
– Новый год… А какой год настал? – спросил я, усаживаясь на стул.
– Тысяча девятьсот сорок второй новой эры, – откликнулся политрук. – Год двадцати пятилетия Великой Октябрьской революции. Первое января сегодня.
– Здравствуй, опа, Новый год, – мне это ровно ничего не говорило.
Сестра-хозяйка застелила мне койку, и я с удовольствием, пристроив к железной спинке костыли, разлегся. Подмышки от костылей уже горели. Надо будет ваты и бинта выцыганить у медсестер и обмотать деревяшки. Умягчить, так сказать, рабочую поверхность. Завтра у доктора спрошу, сколько мне еще на костылях шкандыбать осталось?
Тут отбой подоспел и непреклонная дежурная медсестра выключила в палате свет.
– Братва, я вот не понял… Здание здесь можно сказать огромное, а медиков мало, – задал я в темноту давно меня мучивший вопрос. – Да и раненых по коридорам ходит не густо.
Со стороны Данилкина потянуло сгоревшим табаком.
Политрук, поднял светомаскировку, стукнул о раму форточкой и прикурил от папиросы кавалериста. Затянулся и ответил.
– Так, тут такое дело, сокол ты наш беспамятный… Первый коммунистический красноармейский госпиталь в котором нас пользуют от тяжких ран полученных в борьбе с германским фашизмом и его прихвостнями находится в эвакуации с октября. Осталась только консервационная команда. Она вот нас и лечит. А основная врачебная деятельность тут пока такая – формировать фронтовые госпитали и экипажи санитарных поездов. Так, что из постоянного штата тут только бабки старые да школьницы, комсомолки-доброволки остались. Даже главный хирург в госпитале и тот без ног.
– Как это без ног? – удивился я. – Как же он тогда оперирует?
– Руками. У него табуретка специальная есть, высокая такая с хитрыми ручками. Хорошо оперирует. Тут в соседней палате парень лежал из пехоты. Ему все ноги шрапнелью посекло по самый… этот. Так доктор ему даже этот… детородный член восстановил. После выписки тот приходил нас проведать. Хвастал, что струмент у него рабочий не хуже чем был.
– И как же зовут такого кудесника? – мне стало интересно.
– Военврач первого ранга профессор Богораз, лауреат Сталинской премии первой степени. Я про него, про Николая Алексеевича, даже статью хотел в «Красную звезду» написать. Не разрешил. А зря… хороший был бы материал. Жизнеутверждающий, – сокрушился политрук.
– Скромный он, хоть и еврей, – съязвил танкист. – И не унывает никогда.
Но никто эту тему развивать не стал.
– Ты, летун, если курить хочешь, то двигай сюда, под форточку, – предложил кавалерист. – Дежурная сестра минимум полчаса тут маячить не будет. С пониманием баба.
Пришлось вставать на костыли, влезать в плоский кожаный тапок, который делали под девизом «Ни шагу назад» и придвинуться к койке кавалериста у их окна.
Мне протянули картонную пачку папирос.
– «Пушки» – прочитал я вслух надпись на пачке при неясном лунном свете.
– Ну, извини… – кашлянул дымом политрук. – «Делегатских» тут тебе или «Дюбека» не заготовили. Что в госпитальном пайке дали, то и курим. Рядовым бойцам вообще махорную крупку выдают.
Я вынул папиросу. Понюхал. Пахло неплохим табаком. Настоящим.
– Что тормозим? – спросил кавалерист, поднося к моему лицу огонек зажигалки.
– Не помню вот: курил я или нет, – я действительно этого не помнил. Но, по крайней мере, табачный дым меня не раздражал.
– Затянись и сразу поймешь, – резонно заметил танкист из своего затемнённого угла.
Прикурил. Затянулся. Нормально пошло. Горло не драло. Вкус у табака был приятный.
«Не то что…» – пронеслось в голове… А что?… я вспомнить так и не смог.
Хватило папиросы на пять затяжек. Сразу как-то похорошело. Так что вроде я куряка. Точнее тело мое новое к табаку до меня приучено. А точно новое? Точно. Когда в зеркало гляделся сразу понял что отражается не моя морда. Не родная. Симпатичней, чем моя. Таких блондинов девушки любят. Росточку бы повыше… Читал где-то, что после того как в США женщинам дали избирательные права не стало ни одного президента ниже метра восьмидесяти.
– Всё. Покурили. Отбой по палате. Приказываю как старший по воинскому званию, – заявил кавалерист.
Потом приходила дежурная медсестра угощать нас жестяной уткой. Цилиндрической такой эмалированной синим в белую крапочку банкой, к которой приделали носик с раструбом. Политрук как ходячий сам сбегал в сортир, пока нас троих занимали специфическим обслуживанием. Было в этом действе что-то такое неприятное, неудобное, то, что стесняло и унижало мужскую самость. Но пожилая медичка, не включая в палате света, сделала все деловито и довольно быстро. По-матерински я бы сказал, нас обиходила.
Натянул я на нос колючее верблюжье одеяло