Кое-где сукно побито молью, но если особо не приглядываться, то и не видно. Наверное, это остатки одеяний придворных Рене Доброго, сохраненные бережливым управляющим.
Оторвал от полотна простыни две полосы на портянки. Вбил ноги в сапоги — и одет. Остался только пояс со шпагой и кинжалом.
Тут и Микал из бочки вылез, вытерся простыней, затем облачился в такие же одежды, что и у меня. Разве что вместо берета снова у него длинный красный шаперон с оплечьем, понизу вырезанный треугольниками. И сразу он стал похож на карточного джокера, вызвав у меня этим улыбку.
Опоясался Микал своим ремнем с тесаком. Собрал свою старую одежду и вынес. Вернулся быстро. Глянул на столик и сказал:
— Вы, сир, особо на сыр не напирайте — скоро обедать будем.
— Ты куда свою одежду унес?
— В стирку. Вашу баронские прачки уже постирали — сохнет.
— Ладно, доедай сыр и пошли.
— Я есть не хочу, сир, но если вы приказываете… Вот сидра бы я выпил.
— Пей и рассказывай новости.
Вытерев капли сидра с уголков рта, Микал доложил:
— Вернулся сержант с баронским слугой. Они вроде как барку наняли до Нанта. Отсюда до пристани четверть дня пути пешком. Так что, если вы прикажете, сир, то завтра выдвигаемся.
— А почему я могу не приказать? — поднял я бровь.
— Ну мало ли… — подмигнул он мне. — Чувствуете себя не готовым к дороге. Здоровье не позволяет… Или пока чепчик красный еще не смятый.
И смеется одними глазами.
— А кроме нас никто мыться не будет? — удивился я пустоте помещения.
— Кому было крайне необходимо омыть ту или иную часть тела, те уже обошлись ведром у конской поилки, — совершенно серьезно Микал мне это выдает. — Но большинство, особенно франки из Фуа, слишком суеверны: боятся от мытья заболеть. А инфант омылся еще с утра, до завтрака.
— Попил? Пошли, — дал я команду.
Вместо обычной мессы патер Дени (Денис, если по-русски, хотя по-французски Дениз — это женское имя) служил сегодня благодарственный молебен об избавлении нас от напастей. В общем, «да воскреснет Бог, и расточатся врази Его».
И не прерываясь, «вторым отделением концерта» отбарабанил молебен о плавающих и путешествующих. О нас, сирых, значит.
Не пойти на такое мероприятие я не мог, хотя не очень-то и хотелось. Я ведь даже не атеист, скорее — агностик[96]. Но отрываться от коллектива в церковных мероприятиях Средневековья — это будет похлеще, чем манкировать партсобраниями в советское время, в период сталинизма.
Пошел — и не пожалел.
Боже, какой великий актер пропал в этом старом и плюгавом провинциальном священнике. Какой голос! Мощный, красивый, богатый обертонами баритон, заполняющий все пространство пристроенной к стене восьмиугольной капеллы с хорошей акустикой. Голос проникал во все углы и, отразившись там, возвращался и уязвлял, как казалось, самую душу.
Некоторые прихожанки обливались слезами умиления, и чувствовалось, что это им привычно.
С таким патером верилось, что Бог есть и что он нас любит. И что Бог есть сама Любовь. Душа стремилась вырваться из тлена своей оболочки и публично очиститься покаянием. Но это для меня было бы извращенным способом самоубийства. Внедрившись в тело юного принца, мне оставалось только всю оставшуюся жизнь лгать на исповеди. Для окружающих меня людей внедриться в человека может только бес. Даже Жанну д'Арк в этом веке сожгли,
