Участковый был толст и низок, с мясистым загривком, практически без шеи. Густые волосы коротко стрижены. Пухлые губы и нос картошкой делали его похожим на Карлсона из советского мультфильма — он сам это прекрасно осознавал, поэтому к закономерно приставшей кличке относился с пониманием. Хотя теперь, когда давно перевалило за сорок, Карлсон из участкового получался весьма потрепанный жизнью.
— Володя, они печь топили? — Сапегин нисколько не горячился, осознавая свою правоту.
Капитан Сапегин внешне был полной противоположностью Федорова: худой, высокий, лысый. И поэтому спор двух этих людей со стороны выглядел весьма естественно, даже закономерно: чего еще ждать от противоположностей? Участковый долго подбирал ему соответствующий персонаж из кино — казалось, что Сапегин отчетливо похож на кого-то, но сравнение постоянно ускользало… И вот сегодня утром внезапно осенило: да просто вылитый Кальтенбруннер из «Семнадцати мгновений весны», только с бритым черепом.
— Топили! — согласился участковый. — Но в одном из двух помещений. Дверь между ними закрыта была.
— Отравление угарным газом подтверждено?
— Предварительно.
— Все. Что тебе еще надо?
— Икону мне надо.
— У сторожа она. У Томина.
— Гениально! У него ключи от церкви и без того были. Он эту икону мог украсть сто раз.
— Узнал от приехавших специалистов истинную цену — вот крыша и поехала от жадности.
— Знаешь, сколько ему лет?
— Ну правильно, решил перед смертью гульнуть на полную. Или в наследство передать.
— Нет у него никого.
— Не все так просто, товарищ капитан. Ты ведь знаешь, что он на старости лет пытался усыновить ребенка из вашего местного детдома?
— Ну, знаю, — недовольно скривился Федоров.
— Комиссия ему отказала?
— Да не было никакой комиссии. Сказали: не суйся — и все дела.
— А что так? — ехидно сощурился Сапегин.
— Да вот так вот…
Федоров отошел к окну. Стекло четко, во всех подробностях отражало обстановку кабинета, а улицу, наоборот, размывало, корежило в потеках дождя. Смутные образы: деревья, фонари, низкие тучи, похожие на грязное стеганое одеяло — как на картинах импрессионистов. Поздно уже, совсем ночь. Стоянка перед сельсоветом вся в лужах, и одинокая «девятка» следователя Прокуратуры Сапегина у бордюра. Упрямая осень в этом году, ранняя, тягучая, как затяжная болезнь. Раскисла от непогоды земля, даже в редкие солнечные дни не просыхает. И к утру опять поднимется липкий туман. За спиной Федорова торопились-тикали старые часы в массивном деревянном корпусе. Их отражение суетливо поблескивало качающимся маятником. Нашел на свалке, починил, повесил в кабинете: раз в полчаса тоскливо бьют, отсчитывая время жизни. Не переубедить Сапегина, будет мурыжить Томина до упора, пока не надоест. А Иваныч… характер у него сложный, мягко выражаясь — чего-нибудь учудит в отместку. А деревня без Иваныча будет совсем уже не та…
— Томин этот вообще-то, как я понял, тип еще тот, — будто подслушал мысли коллеги Сапегин.
— Откуда такая информация? — развернулся от окна Федоров.
— Навел справки.
— Федькин тебе наябедничал, — брезгливо протянул участковый. — Справки он навел!
— Ну так и что? Он председатель, он знает. Жаловался, что Томин уже второй год угрожает его взорвать. Между прочим, противотанковой миной. Был такой сигнал?
— Откуда у старого алкоголика противотанковая мина, товарищ капитан?
— Так он танкистом в войну служил.
— Служили мы с тобой. Он воевал.
— Вы не родственники? Чего ты так за него вступаешься?
— Володя, ему девятый десяток. Дай старику помереть спокойно.
— Я сюда приехал не над стариками измываться, а преступление расследовать, — резонно возразил Сапегин. — С меня тоже спрашивают. И пожестче, чем я с него.
Федоров снова отвернулся к окну. По пешеходной дорожке, отгороженной от шоссе рядом ободранных тополей, медленно перемещалась шаткая фигура. Дорога вела со стороны круглосуточного магазина. Никого из знакомых в пьяном Федоров не опознал. Фигура, опасно накренившись, зависла над лужей, кое-как выправилась, но спустя пару метров споткнулась и рыбкой нырнула в канаву. Надо будет по дороге домой пнуть, попробовать разбудить. Зимой бы замерз насмерть… Капитану Федорову пришлось прошлой весной одного такого оформлять. Труп нашли на лесной опушке, в стаявшем сугробе. Участковый поморщился от воспоминания: когда он приехал, на лице «подснежника» задорно чирикали и резвились снегири — птицы ковырялись в бледных заледеневших глазах.
— Нельзя жить в деревне и не пить! — заявил Федоров, усевшись напротив капитана.
— Это ты к чему? — слегка удивился Сапегин.
— Так, мысли вслух. Давай попробуем все заново обмозговать.
— Обмозговать — оно всегда полезно, — согласился Сапегин и с хрустом размял шею.
На столе были раскиданы бумаги, папки-скоро-сшиватели, блокноты. Капитан периодически порывался поправлять этот хаос и отдергивал руки, вспоминая, что сидит на чужом месте. Федоров придвинулся ближе, стул застонал под его массой.
— Специалисты приехали за иконой к четырем часам дня, — начал Федоров перечислять факты. — Провели предварительный осмотр. Отец Андрей предложил им переночевать. Отца Андрея не подозреваешь?
— Подозреваю, — согласился Сапегин.
— Он за пять лет тоже мог найти возможность ее умыкнуть. Без свидетелей.
— Как только выяснил, что икона подлинная…
— Он в этом и не сомневался.
— Да? А почему тогда ихние спецы заинтересовались иконой только сейчас?
— Не знаю. Настучал, наверное, кто-то. — Федоров почесал затылок. — Вообще, оно, наверное, правильно: чтобы ценная икона где-нибудь в музее, под охраной, хранилась. Но как-то это несправедливо. Она же в нашей церкви с самого начала была. Пропала, вернулась. Отец Андрей говорил, что эту икону нельзя из церкви выносить.
— Почему это?
— Беда будет.
— Это он откуда решил?
— Не знаю.
— А если честно?
— Сказал, приснилась бабка Ульяна, та, что передала икону церкви. Предупредила. Так нормально?
— Понял. Запишем: свято верил в подлинность. Возвращаемся к теме беседы.
— Возвращаемся, — кивнул Федоров. — Специалисты определили, что икона имеет художественную и историческую ценность. Определили к десяти часам вечера. Ехать до Москвы три часа. Логично было предложить переночевать?
— Логично. Отец Андрей Кармазин сказал, что результаты экспертизы сообщили только ему. Томин при разговоре не присутствовал. Однако это ничего не меняет.
— Как минимум доказывает, что его там не было.
— Он там был после. Общался с гостями. Сам показал, что ставил им самовар. Учитывая контекст ситуации, обязательно должен был поинтересоваться выводами экспертов?
— Не исключено.
— Так оно и было, что тут исключать-то?
— Хорошо! Но… — подался вперед Федоров.
— Хорошо! — Сапегин вытянул ладонь, прервав коллегу на полуслове. — Дальше. Он предлагает включить… то есть затопить печку. Потому что сыро. Разжигает дрова. Задвигает заглушку…
— Вьюшку, — поправил Федоров.
— Вьюшку, — согласился Сапегин. — Потом уходит. Люди травятся угарным газом. Он возвращается. Прячет икону, отодвигает заглушку, открывает форточки. И разыгрывает панику — будит людей, вызывает милицию. Что тебе не нравится?
— То, что ты совершенно не учитываешь возраст твоего подозреваемого. Это дед. Восемьдесят лет. Ему помирать скоро. Куда он эту икону денет? У него много выходов на барыг? Или он, когда до Берлина дошел, там полезные связи завел? Переправить за кордон планирует?
— Вопрос реализации пока отодвинем в сторону, — заявил Сапегин. — Ты запись с камеры смотрел. Видел все сам: не было там никого, кроме Томина, понимаешь?
— Так, погоди! Он заходил с самоваром. А потом