Роскошная кают-компания выдавалась окнами – не могу сказать "иллюминаторами" – на кормовой отрезок палубы, где красовалась мачта и торчали стрелы подъемных устройств, лишь смутно различимые в темноте, за мокрыми от дождя стеклами. Оставалось уповать, что вахтенный рулевой и капитан способны видеть больше моего, и помогают себе надежным радаром.

Плыли мы с довольно приличной скоростью, судя по стуку и лязгу судовых машин где-то под ногами, а предварительно изученная мною карта Норвегии свидетельствовала: берег чертовски предательский, изрезанный глубокими заливами, ощетинившийся каменистыми мысами. Не тот берег, вдоль которого в штормовую ночь можно мчать, очертя голову.

Я утешился мыслью, что корабль этот – и, пожалуй, капитан его – годами ходил за рубежи Полярного круга и возвращался назад в целости и сохранности. Опыт – неплохая вещь, и весьма облегчает жизнь...

В кают-компании горланил "кретиноскоп", являвший нам сборище норвежских любителей решать загадки – позор и срам всенародного размаха. Одно дело – бахвалиться вопиющим и полным невежеством в приятельском кругу, и совсем иное – выставлять свою глупость на обозрение целой стране. А также сопредельным Швеции и Дании, между прочим.

Лишь немногие из пассажиров, расположившихся в кают-компании, краем глаза следили за жалким телевизионным фарсом. Остальные мужественно – и женственно – пытались не замечать субъектов, исступленно ломавших головы над непроницаемо темным, таинственным именем великого древнегреческого поэта: "Г... МЕР". Не доставало единственной буквы, и вот ее-то межеумки отыскивали, тужась и пыхтя от непомерного мозгового напряжения... Боги, боги бессмертные!

Снова, как и в самолете, я втихомолку подивился: что же это за общество, позволяющее одному остолопу с лишней монеткой в кармане истязать ближних, алчущих мира и спокойствия? Позволяющее просто уплатить, повернуть выключатель и навязать окружающим экранное действо, способное повергнуть в истерику даже умеренно развитого орангутанга? Но время для раздумий над подобными неприятностями было неподходящим.

Я увидел подле входной двери красный рюкзак – родного братца тому, который давеча снесли по трапу на пристань. Владелец обнаружился почти немедля. В углу, справа – там, где он мог следить за каждым новоприбывшим, делая вид, будто всецело поглощен предстающим на голубом экране "Лугом Кудесников"... Парень поспорил бы с самим Гаем Юлием Цезарем, по преданию, могшим читать, писать, слушать и разговаривать одновременно. Ибо, изучая гостей и глядя в телевизор, он умудрялся еще и пожирать глазами пару изящных, обтянутых нейлоновыми чулками, ног. Учитывая редкость подобного зрелища в нынешней, облаченной брюками, Скандинавии, укорять парня было бы несправедливо.

Но меня неизмеримо больше привлек усевшийся подле девицы пожилой субъект – довольно маленький, хрупкий, неброский. Обладатель пушистых седых волос, тщательно зачесанных, дабы по возможности прикрыть обозначившуюся розовую лысинку.

Маленький, хрупкий, седовласый, безобидный с виду человек, сообщил Хэнк Прист, описывая доктора Эльфенбейна. Миниатюрна и весьма приглядна, сказал он о Грете. Вот и великолепно. Вражеские главнокомандующие объявились на самом что ни на есть виду. Пускай отдыхают и терпеливо ждут, покуда настанет их черед... А сейчас приличествовало уделить внимание мелкой сошке. Усердным подчиненным...

Парень обернулся, понукаемый необъяснимым первобытным ощущением. Я весьма неоригинально зову такое чувство шестым. Обернулся – и узрел меня во всей непревзойденной и трудноописуемой красе.

Мгновение-другое норвежец попросту не знал, как отнестись к нежданному открытию. Я пялился на него прямо в упор: безо всяких изысканных шпионских уловок либо диверсантских тонкостей. Парень, к чести его будь сказано, уставился мне в зрачки с откровенным вызовом.

"Оба мы отлично знаем, что именно приключилось нынче вечером!" Так надлежало толковать выражение голубых, нахальных, самоуверенных глаз. "И что теперь поделаешь, а, приятель?" Надлежало отдать противнику должное: самообладания норвежцу было не занимать стать.

Я знал: передо мною опытный убийца, преуспевший в последнем покушении всецело. Но сам парень, разумеется, не подозревал о собственной удаче. Тем лучше. Для меня. Отнюдь незачем прибавлять врагу заслуженной и оправданной самоуверенности. И без этого попотеть придется...

Глаза, подметил я, были очень голубыми. До неприличия. Лет норвежцу исполнилось около тридцати с небольшим хвостиком. Впечатляюще мужественная физиономия. В первую голову, подумал я угрюмо, ею впечатляется сам обладатель. Пожалуй, не без оснований гордится эдакой внешностью... Ишь, звезда голливудская, герой ковбойский... Храбрец, атлет, умелец – и зверь бешеный в придачу. Полнейший "джентльменский набор".

Тем лучше.

Ибо я – не храбрец, отнюдь не атлет, умеренно умелый и временами бешеный истребитель... А излишне уверенные в себе субъекты опрокидываются тем легче, чем глубже презирают худосочного с их точки зрения и недостаточно прыткого врага. Пускай презирает – лишь бы опрокинулся исправно...

Я легонько дернул головой, требуя от парня выйти наружу. Ответного знака не последовало. Я уничтожающе осклабился, наклонился, поднял красный рюкзак и преспокойнейшим образом прошествовал вон, успев приметить, как недоуменно и яростно расширились голубые глаза.

Один-один в мою пользу – если учитывать ошибки самого Эльфенбейна, бравшего на службу людей неуравновешенных. Следовало воспользоваться услугами личности, менее заботящейся о своей бравой репутации. Менее склонной бросать вызов и принимать оный.

Парень, коль скоро его хоть чему-то наставили, прочитал мое досье от корки до корки. Знал: неприятель опасен и многоопытен. Решил: тем большую славу стяжаем...

Правда, полагаю, что ему велели держаться от меня подальше – удовольствоваться женщиной, спровадить Мадлен в соленые глубины и тем возрадоваться. Но парню позарез хотелось утвердиться во образе мужественном, чужой дерзости не приемлющем, наглости не спускающем... Нельзя же,