Это оказалось новостью для сэра Джорджа.
– Ах, уезжают? – сказал он и моментально потерял интерес и к дальнейшим расспросам, и к причинам, их вызвавшим. Он отошел, а Стюарт поспешил туда, где обычно сидел на корточках индиец Абернаси с головой, обмотанной тюрбаном, и узким, длинным, как у борзой, лицом.
Стюарт нашел индийца в обычном месте, и Тади Бой Баллах сидел перед ним, уже изрядно хмельной. На штанах Тади виднелись пунцовые пятна, а его ленивый взгляд был устремлен на Абернаси, длинные, смуглые пальцы которого сжимали нож. На индийце были широкие одежды, чистые, накрахмаленные, с ярким набивным рисунком, а тюрбан украшен драгоценными камнями. С дощечки грушевого дерева, зажатой в его левой руке, скользили стружки, завиваясь на свету нежной спиралью.
– Резьба по дереву. Он сам не свой до резных картинок, – иронически изрек Стюарт, склоняясь над правым плечом Тади. – Эриссон однажды увидел, как он вырезает, и попросил его сделать пару клише для станка. Просто поражаешься, до чего умелыми бывают эти дикари. Смотришь и думаешь, что у него и мысли-то в голове ни единой не промелькнет – разве что перерезать тебе глотку глубокой ночью да стащить твои пуговицы. Вот погляди, какое у него лицо. Абернаси!
Резчик поднял голову. Под тонкой тканью тюрбана его лицо казалось маленьким и сморщенным, как орех. Он не был еще стар, но за долгие годы солнце Индии так иссушило его кожу, что она стала похожа на сброшенную оболочку змеи; нос был крючковатый и грубый; лоб и щеку пересекал шрам, и от этого одна бровь поднималась неестественно высоко. Индиец окинул их безразличным взглядом и без единого слова вернулся к работе.
– Ты погляди только, погляди! – сказал Робин Стюарт, «который уже не чувствовал себя столь отстраненным от своего гостя. – Он и выпить не прочь. Абернаси! – Лучник наклонился над безмолвно застывшей фигурой. – Выпить – хорошо, да? – Робин сделал соответствующий жест. – Еще?
Толстые губы зашевелились среди густой бороды.
– Еще, – гортанно проговорил Абернаси, и Стюарт отошел.
Встрепанный, массивный, весь залитый вином, оллав так и остался сидеть на корточках, не сводя с резчика глаз.
Тут и резчик взглянул на него. Нож, острый, как бритва, все еще лежал у него в руке, но по-другому. На противоположной стене висела кожаная чернильница, а под ней стоял стол, на котором лежал белоснежный камзол Робина Стюарта.
Рука с ножом шевельнулась. Что-то сверкнуло, раздался свист, и клинок, описав в воздухе изящную дугу, проткнул пузатую бутылочку насквозь. Чернила полились тонкой струйкой, закапали на стол. Сцепив смуглые руки, не двигая ни единым мускулом, Абернаси снова застыл, не сводя с Тади черных глаз.
В руке у Тади тоже оказался нож, хотя и неясно было, откуда он взялся. Тади повернулся, задумчиво поигрывая ножом, и, улучив удобный момент, когда никто на него не смотрел, примерился и бросил. Он избрал себе цель потруднее, чем Абернаси. Нож полетел прямо к веревочке, на которой висела бутылка, и перерезал ее, так что сочащийся чернилами сосуд, не причинив никакого вреда, упал на пол, где и растеклась густая лужа. Черные глаза встретились с синими, и Лаймонд мягко сказал:
– Еще?
И тогда поднялся крик.
Первым раздался голос управляющего – хлопнула дверь, и его зычный призыв прогремел по переполненному подвалу. Повозка с бумагой подъехала к воротам Кошуаз и вот-вот окажется в городе. Стюарт, проталкиваясь назад, чтобы забрать Тади, минуты две наблюдал начавшееся столпотворение, в центре которого стоял Эриссон, распоряжавшийся приемкой нелегального груза. Потом лучник поспешно вывел Тади на улицу.
Но оллав, подвыпивший и веселый, тут же ускользнул от Стюарта и в единый миг взобрался на леса, окружавшие здание. Да, именно Тади Бой, слегка покачиваясь на шпице, не обращая внимания на сердитое шиканье лучника, стоящего внизу, издалека заметил, как под крышами улицы Жуиф блестят латные воротники, сверкают аркебузы и щетинятся пики.
Оллав и лучник подняли тревогу в доме Эриссона, как раз когда с севера прибыла повозка. Решетку подняли, двойное дно развинтили, и тюки проскользнули в подвал, пока городская стража находилась еще на расстоянии двух улиц. Подпрыгивая, как мячик, Тади Бой сбежал вниз, а когда Стюарт кое-как дотащился следом, голос оллава, полный бескорыстного рвения, уже вовсю звенел по подвалу. Предложения ирландца по поводу того, как избежать последствий неминуемой облавы, излагались заплетающимся языком и цветистым слогом, но были на редкость практичными.
Многие годы спустя в кружке Эриссона ходили рассказы об этой ночи: как, окружив весь дом, городской судья и его сержанты ворвались в подвал, но обнаружили там всего лишь шумную, малопристойную репетицию одного из фрагментов предстоящей церемонии – за монологом следовала шарада, за шарадой – пасквиль, а заправлял всем толстый черноволосый ирландец, представлявший Духа Франции: он, слегка раскачиваясь, свисал с потолка на блоках и шкивах, озирая публику, толпящуюся внизу.
А когда городская стража наконец нехотя удалилась, началась настоящая забава, ибо Духа Франции забыли спустить с небес на землю, и этот краснобай, вовсе не желая навек остаться в таком положении, схватил ручные меха и, громко декламируя, принялся поливать черным лаком кишащих внизу людей.
И вот сам Мишель Эриссон, полуголый, завернутый в простыню, задыхаясь от смеха, подпрыгнул и дернул за веревку, к которой был привязан крюк, и Тади Бой полетел вниз, перелетел через помост, под которым лежали печатные станки, через кипы бумаги, скрытые под декорацией, через кипы бумаги, составлявшие часть декорации, и приземлился в яму, полную размешанной глины. Стена вязкой белой жижи высотой в три фута поднялась с утробным чмоканьем, и ошметки ее, похожие на кишки с живодерни, посыпались на честную компанию.
То был словно сигнал свыше. Все, как один, вскочили на ноги. Среди невыразимо удушливых испарений, внезапно заполонивших подвал, кто-то бросил комок глины, потом еще и еще, потом глиняный комок со свинцовым шариком внутри уложил кого-то на пол. В ход пошли скамьи. Кто-то схватился за дельфийского прорицателя – бог покачнулся с царственным равнодушием и уткнул свой классический нос в медный котел. Разом, как атлеты, взявшие слишком тяжелую штангу, попадали и другие боги. Кто-то наткнулся на каменный локоть и разодрал испачканную в глине одежду; раздался вопль – и вот в великолепном, пьяном водовороте падающих друг на друга тел, в чаще дерущихся рук и разинутых глоток, среди криков злобного веселья кровь и чернила потекли ручьями.
Тади Боя, влажного, чистого, распевающего песенки, доставили в «Золотой крест» к трем часам утра.
Вряд ли нашлись такие, кто не слышал, как он пришел. После нескончаемых прощаний хлопнула дверь, и с лестницы донеслось, поднимаясь все выше и выше, неровное, ликующее пение, то и дело прерываемое толчками и грохотом:
Лошадки,