Прогулка по цитадели казалась мне путешествием назад во времени. Сравнительно современное фойе переходило в коридор, оклеенный флоковыми обоями, которые были невероятно модными почти сто лет назад. Буйные цветочные узоры в темно-зеленых и золотых тонах уступали место гобеленам, висевшим на шероховатых стенах, а затем наконец появилась и винтовая лестница из потертого камня.
Крутые ступени вели к одинокой деревянной двери. Открыв ее, я, пригнувшись, вошла внутрь.
– Вот и комната, – радостно объявил мистер Бенджамин, – пользуйтесь водой, а потом выплескивайте ее в окно.
Гном поставил саквояж и, принимая мою благодарность, изящно поклонился, уперев в пол узловатую руку.
Уже повернувшись, чтобы уйти, он вдруг вздрогнул, словно вспомнив что-то важное, и самым торжественным тоном произнес:
– Чуть не забыл. Запомните: не ходите по серебряному коридору, когда там темно. Не заглядывайте за изумрудный занавес. Не смотрите портретам в глаза. Не ешьте без соли. И не доверяйте Саламандре.
А потом мистер Бенджамин ушел, и дверь захлопнулась, прежде чем я успела спросить о том, как узнаю Саламандру, с какой едой, по его мнению, столкнусь, или, что было куда более насущным вопросом, когда мне ждать ужина.
Комната оказалась круглой, и вся мебель – от гардероба до книжного шкафа и бюро – изгибалась вместе с ней. В толстой стене, сложенной из древних камней, было прорезано окно, но, увы, сквозь стекло и свинцовую решетку проникало очень мало света. Несколько подушек превращали нишу под окном в уютную банкетку. Тонкие лучи солнца, пробивающиеся сквозь узкие, точно лезвия, бойницы, разрезали тени.
Прямо передо мной оказалась небольшая дверца с огромным медным кольцом. Его держало во рту увитое металлической листвой лицо, неприветливо глядевшее на меня тремя парами глаз. Кольцо от времени сделалось зеленым, но там, где его касались руки, оставалось отполированным до блеска. Это напомнило мне хагодеи [5] на дверях соборов, прикоснувшись к которым любой в прежние времена мог получить убежище.
Гадая, в какой части замка нахожусь и какой цели служит эта круглая комната, я отперла дверцу. Та бесшумно отворилась.
Меня окутали потоки холодного воздуха. В сердце словно вцепились ледяные когти. По-прежнему держась за кольцо, я вскрикнула и метнулась обратно, радуясь тому, что не успела необдуманно шагнуть вперед.
Дверь вела в пустоту. Возможно, когда-то здесь был балкон или даже что-нибудь вроде мостика. Мистер Бенджамин, в череде прочих своих предостережений, даже не подумал предупредить меня об этой опасности.
Когда я дрожащими руками заперла дверцу, сердце у меня все еще бешено колотилось.
Прошло время, прежде чем мое дыхание успокоилось и я смогла подняться на ноги.
Налив едва теплой воды из кувшина, стоявшего на буфете, я умылась в тазике. Наконец-то можно было облизнуть губы и не почувствовать легкого привкуса моря.
Большая часть моих вещей по-прежнему оставалась внизу, но в саквояже лежал бювар, а еще смена одежды, которой я тут же воспользовалась. После семи недель, проведенных на «Безмолвном», платье нельзя было назвать совершенно свежим, но оно и моя последняя чистая сорочка стали желанным избавлением от шерстяного дорожного костюма.
Я подошла к гардеробу, запертому на задвижку в виде пары сцепленных рук, чтобы бросить внутрь свой саквояж, но вопреки ожиданиям шкаф оказался вовсе не пустым. Руки нащупали маслянистую мягкость шерсти, волны шелка и плотный и роскошный, словно мех горностая, бархат. Из глубин гардероба выпорхнула дюжина бледных мотыльков, пока я рассматривала тяжелые одежды.
Иные платья выглядели такими же древними, как и сам замок, они принадлежали миру гобеленов, паладинов и придворной романтики. Другим же было около шестидесяти лет – похожие творения из парчи я распарывала, когда ненадолго стала компаньонкой мисс Лусии Марч. Платья десятилетиями тлели на чердаке, но едва в моду снова вернулись плотные, богатые ткани, сменившие легкий муслин, на это великолепие прошлого совершился настоящий набег. В тех вещах было столько непрактичной красоты, что было грустно разрезать их на части даже ради того, чтобы перешить и вдохнуть в них новую жизнь.
Из всей одежды в гардеробе лишь одно платье – цвета слоновой кости – хотя бы отдаленно походило на современное. Широкий вырез и многослойные кружева напомнили мне гравюры со свадебным нарядом королевы и последующие попытки его копировать, которые не прекращались в течение семи лет, прошедших с венчания августейшей четы.
Открыв бювар, я отыскала письмо от Лондонского миссионерского общества, села на кровать и заново перечитала это послание, хотя уже успела выучить наизусть его содержание. Вступление в основном посвящалось уверениям в том, что при всех многочисленных успехах католиков триумф их строится на трухлявом фундаменте пышных обрядов, а раз так, то мы не должны им завидовать.
Едко упомянув труды миссионерского общества в Африке и на Востоке, преподобный Джозеф Хейл, точно эхо, повторял мои собственные опасения. После двух лет почти полного молчания Лаона я написала в общество, интересуясь судьбой брата. У преподобного нашлось для меня не так много ответов. Он ни разу прямо не сказал, что, по его мнению, могло произойти в Фейриленде, но то, как старательно преподобный обходил этот вопрос, извинялся за то, что недостаточно подготовил Лаона, и туманно намекал на гибель других миссионеров, выдавало его тревогу.
В письме, помимо прочего, содержалась просьба возвратить личные дневники и записи предыдущего миссионера, преподобного Джейкоба Роша.
В юности я разделяла беспокойный дух Лаона. Но если его амбиции университет лишь подпитывал и лелеял, то мои образование задушило. Меня учили укрощать необузданные порывы и желания, которые волновали меня до боли. Я загнала их в самые глубины души и научилась довольствоваться тем, что имею. Глотать покой, точно яд. Каплю за каплей, изо дня в день. Пока он не сделается терпимым.
Лаон безмятежность презирал и, как бы я ни старалась, не смог научиться моему ледяному спокойствию. Мне только-только исполнилось девятнадцать, я не имела никакого положения в обществе и лишь наблюдала, как брату тесно в облачении священника. Прихожанам хотелось иметь кроткого пастора, а у Лаона была душа солдата, государственного мужа, оратора. Он тосковал по тому, что лежало за пределами мелких забот его прихода, становился все молчаливей и угрюмей, чаще и чаще замыкался в себе.
Зима в тот год казалась нескончаемой.
А весной во взгляде у Лаона вновь появился блеск – брат решил стать миссионером.
Я ненавидела это его прозрение. Совершенно эгоистично считала себя покинутой. Ни на миг не ощущала жалости к тем несчастным, лишенным слова Спасителя, что томились в зловещих империях. Я понимала лишь то, что Лаон оставляет позади края нашего детства и в поисках приключений отдаляется от меня. Терзаясь страхом и завистью, я нашла себе место компаньонки, а позже – гувернантки.
Лишь распечатав первое письмо от брата, пахнущее