Под влиянием этих геометров школьный учитель Эдвин Эбботт Эбботт[7] в 1884 г. опубликовал небольшой фантастический роман «Флатландия: роман о многих измерениях» (Flatland: A Romance of Many Dimensions), в котором двумерные существа пытаются осмыслить своими двумерными мозгами возможность существования третьего измерения. А в 1888 г. Чарльз Говард Хинтон[8], зять логика Джорджа Буля, придумал для четырехмерного аналога куба слово «тессеракт». Четырехмерное пространство, заключенное в этот объект, он назвал гиперобъемом и населил гиперобъем гиперконусами, гиперпирамидами и гиперсферами. Свою книгу, посвященную всему этому, Хинтон без лишней скромности озаглавил «Новая эра в мышлении» (A New Era of Thought). Он предположил, что это загадочное, не-вполне-видимое четвертое измерение может помочь нам разгадать тайну сознания. «На самом деле мы, должно быть, четырехмерные создания, иначе не могли бы думать о четырех измерениях», — рассуждал он. Чтобы создавать мысленные образы мира и себя самих, мы должны обладать особыми молекулами мозга: «Не исключено, что эти молекулы обладают способностью четырехмерного движения, что они могут совершать четырехмерные движения и образовывать четырехмерные структуры».
Некоторое время в Викторианской Англии четвертое измерение служило своеобразным клише, убежищем для всего загадочного, невиданного, духовного — для всего, что, казалось, все время маячило где-то на краю поля зрения. Рай вполне может находиться в четвертом измерении. В конце концов, наверху астрономы со своими телескопами его не видят. Четвертое измерение служило тайным убежищем всем фантазерам и оккультистам. «Мы стоим на пороге Четвертого Измерения; вот что это такое!» — заявил в 1893 г. скандальный журналист Уильям Стид[9], служивший редактором в Pall Mall Gazette. Он объяснил, что все это можно выразить математическими формулами и представить себе («если у вас живое воображение»), но невозможно реально увидеть — по крайней мере, невозможно «для смертного». Это место, «отблески которого мы видим время от времени в тех явлениях, что совершенно не объяснимы никакими законами трехмерного пространства». К примеру, ясновидение. И телепатия. Свой отчет он подал в Физическое исследовательское общество для дальнейшего изучения. Девятнадцать лет спустя он поднялся на борт «Титаника» и утонул в море.
По сравнению с ним Уэллс выглядит таким трезвомыслящим, таким простым. Никакой мистики, четвертое измерение — это не мир теней. Это не рай, но это и не ад. Это время.
Что такое время? Не что иное, как еще одно направление, ортогональное к остальным. Только и всего. Просто никто до сих пор не сумел этого понять — до Путешественника во Времени. «Вследствие прирожденной ограниченности нашего ума… мы склонны не замечать этого, — хладнокровно объясняет он. — Нет никакой разницы между временем и любым из трех измерений пространства, за исключением того, что именно вдоль него движется наше сознание».
Через удивительно короткое время этому представлению о времени суждено было стать общепринятым и классикой теоретической физики.
Откуда взялась эта идея? Как говорится, что-то витало в воздухе. Много позже Уэллс пытался вспомнить:
Во Вселенной, в которой мой мозг обитал в 1879 г., не было никакой чепухи насчет того, что время — это пространство или что-то в этом духе. Было три измерения, вверх и вниз, вперед и назад, вправо и влево, и я ни разу не слышал о каком бы то ни было четвертом измерении до 1884 г. или около того. Да и тогда я принял это за шутку.
Очень остроумно. Люди XIX века иногда, как это свойственно людям, задавались вопросом: «Что такое время?» Вопрос этот возникает у человека в самых разных ситуациях и контекстах. Скажем, вы хотите рассказать детям о Библии. Процитируем Educational Magazine за 1835 г.:
Стих 1. Вначале сотворил Бог небо и землю.
Что ты имеешь в виду, когда говоришь «начало»? Начало времени. — Но что такое время? Отмеренная порция вечности.
Но ведь каждый знает, что такое время. Это было правдой в те времена, это правда и сегодня. Но правда и то, что никто не знает, что такое время. Блаженный Августин сформулировал этот псевдопарадокс в IV веке, и с тех пор все его цитируют, намеренно или сами того не замечая:
Что же такое время? Если никто меня об этом не спрашивает, я знаю, что такое время; если бы я захотел объяснить спрашивающему — нет, не знаю[10].
Исаак Ньютон упомянул в начале своих «Начал»[11], что каждый знает, что такое время, но затем продолжил рассказ, который изменил то, что знали все. Современный физик Шон Кэрролл (большой шутник) говорит: «Каждый знает, что такое время. Это то, что мы узнаем, глядя на часы». Он говорит также: «Время — это ярлычок, который мы наклеиваем на различные моменты жизни окружающего мира». Физики, вообще, любят наклеивать ярлыки. Рассказывают, что Джон Арчибальд Уилер[12] сказал: «Время — это способ, при помощи которого природа не позволяет всем событиям происходить одновременно», но известно, что Вуди Аллен тоже это сказал, а Уилер признавался, что нашел эту надпись в техасском мужском туалете[13].
Ричард Фейнман[14] скаламбурил: «Время — это то, что происходит, когда больше ничего не происходит. — И продолжил: — Возможно, было бы неплохо, если бы мы смирились с тем фактом, что время — одна из тех вещей, которые мы, вероятно, не можем определить (дать определение, как в словаре), и просто сказали бы, что время — это то, что мы и так знаем: то, сколько нам приходится ждать».
Когда Августин размышлял о времени, единственное, в чем он был уверен, — то, что время — это не пространство. «И однако, Господи, мы понимаем, что такое промежутки времени, сравниваем их между собой и говорим, что одни длиннее, а другие короче». Мы измеряем время, говорил он, хотя часов у него не было. «Мы измеряем время, только пока оно идет, так как, измеряя, мы это чувствуем. Но кто может измерить прошлое, которого уже нет, или будущее, которого еще нет?» Невозможно измерить то, чего еще нет, считал Августин, как и то, что уже ушло.
Во многих — но не во всех — культурах люди говорят о прошлом как о том, что находится позади них, тогда как будущее всегда впереди. И зрительно они представляют его себе так же. «Забывая о том, что остается позади, и весь устремляясь к тому,