Дэнни Эйкерс в углу вскидывает руки, показывая, что время вышло.
– Да, и знаете что? Ты прав, Дэнни, время истекло. Я закончил. Все, хватит. Закругляемся.
Взмахом руки сбрасываю микрофон со стола. Поднимаясь на ноги, опрокидываю стул.
– Я все понял, Кэрри. Нельзя мне свидетельствовать. Меня на куски порвут. Я все понял.
Кэролайн Брок поднимается и оправляет костюм.
– Ладно, всем спасибо. Просьба освободить помещение.
«Помещение» – это комната Рузвельта, напротив Овального кабинета. Самое подходящее место для встреч – или, в нашем случае, репетиции слушания комитета палаты представителей, – потому что здесь висят портреты Тедди Рузвельта: на одном он – берейтор, на другом – лауреат Нобелевской премии мира, остановивший конфликт между Россией и Японией. Окон нет, и двери легко охранять.
Все встают. Мой пресс-секретарь стягивает галстук-бабочку – милую небольшую деталь, призванную дополнить образ конгрессмена Кирнса. Виновато смотрит на меня, и я отмахиваюсь. Он лишь исполнял свою роль, отыгрывая худший сценарий, на случай если на следующей неделе я все же соглашусь давать показания.
Роль Лестера Роудса сегодня играл один из юристов Белого дома. В седом парике он больше напоминает не спикера, а Андерсона Купера[5]. Сейчас он тоже бросает на меня пришибленный взгляд, но я и его успокаиваю все тем же жестом руки.
Комната пустеет; адреналин выветривается, остаются слабость и уныние. Никто не предупреждал, что работа президента похожа на «американские горки»: головокружительные взлеты и падения, как в утробу змеи.
Наконец все уходят, и я гляжу на портрет «конного» Рузвельта над камином. Кэролайн, Дэнни и Дженни осторожно подходят к раненому зверю в клетке.
– «Наименее хреновый» мне лично понравилось больше всего, – невыразительно произносит Дэнни.
Рейчел всегда упрекала меня за ругань. Мол, крепкие выражения – показатель отсутствия творчества. Не уверен. Когда становится особенно жарко, я на ругательства очень даже изобретателен.
Так или иначе, Кэролайн и прочие ближайшие помощники знают: подставное слушание для меня – как терапия. Они надеются, что если не удастся отговорить меня от выступления, то репетиции хотя бы помогут выработать иммунитет к негодованию, и когда придет время, я смогу выступить достойно, без соленых словечек.
Дженни Брикман со свойственной ей утонченностью говорит:
– Надо быть полным болваном, чтобы на следующей неделе пойти давать показания.
Киваю Дженни и Дэнни.
– Мне нужна Кэрри, – говорю я. У нее одной из присутствующих допуск к тому, о чем мы сейчас будем говорить.
– Есть новости? – спрашиваю у Кэролайн, оставшись с ней наедине.
– Никаких.
– Завтра всё в силе?
– Насколько я знаю, господин президент. – Она мотает головой в сторону двери, через которую вышли Дженни и Дэнни. – Сами знаете, они правы. Вы проиграете на слушании в понедельник.
– Давай больше не будем о слушании, Кэрри. Я согласился на репетицию. Дал вам час. Всё, хватит. Есть дело поважнее, так ведь?
– Да, сэр.
– Надо поговорить с командой реагирования, потом – с Бёрком, а после – с заместителем министра. Именно в таком порядке.
– Ясно, сэр.
– Жду на месте.
Кэролайн уходит, и я остаюсь в комнате один. Смотрю на портрет первого президента Рузвельта и думаю. Но не о назначенном на понедельник слушании.
Я думаю, доживет ли вообще страна до понедельника.
Глава 3
Выходя из вашингтонского национального аэропорта имени Рональда Рейгана, она ненадолго задерживается – делает вид, будто сверяется с указателями, а на самом деле просто наслаждается открытым пространством после полета. Делает глубокий вдох, посасывая имбирный леденец; в наушниках тихо звучит причудливая первая часть концерта № 1 для скрипки.
Есть такой популярный совет: притворись счастливым. Когда за тобой наблюдают, принять беспечный вид – беспроигрышный вариант. Счастливые вызывают подозрения в последнюю очередь. Улыбающиеся, довольные люди – если не шутят и не смеются – не представляют угрозы.
Ей больше нравится выглядеть сексуальной. Эту маску проще снять, и она всегда работает: косая улыбка и важная походка по пути через терминал, с чемоданом «Боттега Венета» на колесиках. Обычная роль для нее, как пальто – надеваешь, когда надо, и снимаешь, когда нужда в нем отпала; сразу видно, как действует: мужчины ловят ее взгляд, заглядываются на ложбинку бюста, которую она намеренно оголила, так чтобы две подружки слегка колыхались. Рост метр семьдесят пять, высокие кожаные сапоги оттенка шоколада и пламенно-рыжие волосы. Женщины провожают ее завистливым взглядом и тут же ревниво смотрят на мужей.
Такую – высокую, пышногрудую, рыжую, что прячется у всех на виду, – ее, несомненно, запомнят.
Миновав терминал, она выходит к такси. Похоже, опасность миновала; ей просто не дали бы зайти так далеко. Однако радоваться рано. Ослаблять бдительность нельзя вообще. «Потеряешь сосредоточенность – ошибешься», – сказал мужчина, что лет двадцать пять назад впервые вложил ей в руки винтовку. Теперь ее девиз: хладнокровие и логика. Держать все в себе и думать.
Боль она выдает лишь прищуром глаз, скрытых за солнцезащитными очками «Феррагамо». На губах – все та же уверенная усмешка.
На улице блаженный свежий воздух. Если б только не тошнотворные выхлопы… Сотрудники аэропорта в форме орут на таксистов и направляют пассажиров к машинам. Родители сгоняют в кучи ноющих детей и катят тележки с багажом.
Она проходит в средний ряд, взглядом ища такси с номером, который запомнила наизусть, и наклейкой в виде кукушки-подорожника на дверце. Машина еще не подъехала. Тогда она ненадолго закрывает глаза и засекает время, ориентируясь на струнные в наушниках: анданте, ее любимая часть; поначалу унылое и тоскливое, звучание становится успокаивающим, почти что медитативным.
Стоит открыть глаза, и нужная машина – с тем самым номером и наклейкой в виде кукушки-подорожника – останавливается в ряду такси. Она подкатывает багаж и садится в салон. От одуряющего запаха фастфуда завтрак поднимается к горлу.
Близится финал концерта: лихорадочное звучание, быстрее, чем аллегро. Пора выключить музыку и вынуть наушники. Без ободряющего аккомпанемента скрипок и виолончелей она ощущает себя обнаженной.
– Как сегодня на дорогах? – спрашивает она по-английски со среднезападным акцентом.
Водитель бросает взгляд на отражение в зеркале заднего вида. Его наверняка предупредили, что ей не нравится, когда люди на нее смотрят слишком пристально.
«На Бах нельзя пялиться».
– Ничего так, – отчетливо произносит таксист.
Это кодовая фраза, которую Бах и хотела услышать; значит, все чисто. Она, в общем-то, не ждала осложнений на столь раннем этапе.
Можно ненадолго расслабиться. Бах закидывает ногу на колено другой и расстегивает молнию на сапоге. Затем на втором. Тихо стонет, избавившись наконец от обуви и стелек четырехдюймовой высоты. С силой проводит большим пальцем по подъему обеих стоп. Слабое подобие массажа; на заднем сиденье такси большего себе не позволишь.
Если повезет, до конца поездки не придется возвращать себе рост метр семьдесят. Метра шестидесяти пяти хватит за глаза. Расстегнув сумку, она складывает в нее сапоги «Гуччи» и достает пару слипонов «Найк».
Машина вливается в плотный поток на дороге, и Бах