— Я не могу сказать об этом Анне, — заявил он в тот же вечер непререкаемым тоном. А я, упустив эту первую же и самую подходящую возможность развязать начавший затягиваться узел, лежала рядом с ним, совершенно потрясенная случившимся соитием и чувством вины, и легко с этим согласилась. После чего признаться в нашем совместном грехе и измене становилось все более затруднительно, просто невозможно.
На их свадьбе я была подружкой невесты.
И всякий раз, когда мы валялись вместе в постели в квартире Майкла в Сохо — по выкраденным средам, когда у него не было лекций, — когда лучи летнего солнца, проникавшие сквозь опущенные жалюзи, ложились на наши голые тела полосами света и тени, он откровенничал:
— В физическом плане Анна ничего особенного собой не представляет. Мне даже кажется, что я ее принуждаю к сексу.
В такие минуты я чувствовала себя триумфатором, но моя уверенность в себе, как оказалось, была не к месту. Холодная отдаленность, отстраненность Анны интриговала Майкла, бросала ему вызов. Она оставалась для него чем-то вроде незавоеванного приза, недостижимой страной, которую он увидел только мельком, но так и не сумел завоевать. Тогда как меня он выследил, заарканил, исследовал и привязал к себе — по большей части в совершенно буквальном смысле. Бывало, когда мы занимались любовью, Майкл накручивал на пальцы мои длинные светлые волосы и использовал их как поводья. Однажды в гостиничном номере он привязал меня за волосы к изголовью кровати, и потом пришлось пустить в ход мои маленькие рабочие ножницы, которые я обычно таскаю в сумке вместе с вышивкой, чтобы меня освободить, потому что он понаделал кучу жутких узлов.
Теперь, четыре года спустя, я особо вспоминаю этот случай: сегодня он представляется мне весьма подходящей метафорой, даже дурным предзнаменованием, если судить по итогу. Майкл завязал всю мою жизнь в чудовищный узел, а потом взял и отрезал меня от себя. Выпустил на свободу. Я злилась на него, даже бесилась, прежде чем была вынуждена признать, что сама по крайней мере не меньше виновата в случившемся, чем он. В конце концов, мы с Анной дружили. Мне было стыдно перед ней за этот роман, за то, что я предала нашу дружбу. Но стыд — весьма неприятное ощущение, никто не любит с ним возиться. Занятость Анны на работе давала нам относительную свободу, тем проще оказалось ее обманывать.
В итоге я стала крупным специалистом по различным отговоркам и предлогам, чтобы избегать ненавистных tete-a-tet и ужинов втроем. Снедаемая угрызениями совести за свое предательство — день за днем, час за часом, — я обнаружила, что просто не в состоянии находиться в ее обществе. Она же была очень счастлива, и только я одна знала правду, которая способна все это счастье обратить в руины.
Но теперь, когда у нас с Майклом все было кончено, я не была уверена, что мне захочется снова ее видеть. На следующий день после нашего разрыва, истерзанная ночными рыданиями, я уехала из Лондона на южное побережье, чтобы недельку полазить по тамошним скалам, ощущая желание броситься с одной из них вниз головой, но так и не находя в себе достаточного мужества, чтобы это проделать. Свой мобильник я оставила в Патни, чтобы не позвонить ему, если вдруг ослабею духом. Вместо этого, бездумно бродя по тропинкам, прямо как механическая кукла, и не обращая особого внимания на потрясающие виды, я полностью погрузилась в обдумывание новой вышивки, которую собиралась начать уже несколько недель.
Это был настенный коврик, и поэтому в качестве основы нужно было взять прочный льняной твил, а вышивать цветной шерстяной пряжей, а не шелком. Подобная работа еще со времен королевы Елизаветы и короля Якова I называется «круил» — это от старо-валлийского слова, означающего «шерсть». Очень подходящее название. Мне предстояло провести много горьких дней и горестных часов над вышивкой, все время прокручивая в голове этот неудачный каламбур10.
Жестокий мир, жестокая судьба, как это жестоко — быть добрым, жестоко и безжалостно… нет, лучше не продолжать. Я уже наметила на ткани контуры переплетающегося узора простым карандашом — стилизованные листья аканта с цветными мелкими яркими цветками.
Очень традиционный стиль, заимствованный с образцов фламандских гобеленов из Вердура, которые я видела в музее Виктории и Альберта. Изящно вышитые листья, фон, заполненный мелкими стежками, навеянными тончайшей работой, встречающейся в венецианских кружевах, вязанных на спицах. Коврик должен был быть довольно большой, чтобы полностью закрыть место на стене моей спальни, где раньше висела превосходная фотография Майкла в рамочке. Ее я торжественно сожгла в садике на заднем дворе, прежде чем уехать на юг, но на стене осталось раздражающее меня пятно, которое служило напоминанием об отсутствии и этого мужчины, и этой фотографии.
Вышивание — малоподходящее занятие для такого рассеянного человека, как я. Но меня привлекает точность выполнения работы, иллюзия полного контроля над своими действиями, которую оно дает. Занимаясь вышивкой нового рисунка, я уже не могу думать ни о чем другом. Вина, печаль, горесть — все чувства летят прочь, оставляя лишь прекрасный маленький мирок, этакий микрокосм. Посверкивание блестящей иголки, радужные тона ниток, успокаивающая точность движений, строгая дисциплина. Именно этот настенный коврик и спас мой рассудок в дни, последовавшие за нашим разрывом.
Через неделю я вернулась в Лондон, несколько успокоившаяся, восстановившая силы. И обнаружила, что автоответчик моего телефона подает яростные сигналы. «У вас двадцать три новых сообщения», — проинформировал механический голос. Сердце подпрыгнуло. Может быть, Майкл изменил свое решение насчет разрыва, может, он снова хочет меня видеть? Но я тут же отвергла подобное предположение. Он настоящий сукин сын, и все кончено. Чтобы сжечь мосты, я стерла все эти сообщения. Если даже там было что-то важное, позвонят еще раз, так я решила. Понимала — если я всего лишь услышу снова голос Майкла, моя решимость тут же рассыплется в прах.
Я прошла в спальню, где все по-прежнему валялось в беспорядке: постель не застелена, одежда разбросана по всей комнате. Я убрала вещи, забила бельем стиральную машину и занялась уборкой постели.
Книга, что мне подарил Майкл, лежала среди простыней. Ее очень приятно было взять в руки — мягкая телячья кожа казалась теплой на ощупь, словно живое существо. Я открыла ее наугад, осторожно листая старинную бумагу, и тут же наткнулась на образчик вышивки для наволочки: изящный повторяющийся мотив переплетающихся лозы и виноградных листьев,