– Все! Хватит на сегодня! – рявкнул Мейкон, демонстрируя, что он не только отец, но еще и шериф. – Она чуть сознание не теряет. Я не собираюсь ради ваших интересов мучить свою дочь. Придется вам подождать.
Один из врачей, сухощавый коротышка по фамилии Эльдрих, с плохо зачесанной лысиной и побагровевшей от разочарования физиономией, решился подать голос.
– Все-таки спросите ее еще раз, – буркнул он. – Мы же так ничего и не узнали! Ни когда это началось, ни о том, как она это делает. Вы же, шериф, наверняка в курсе. Нам надо провести дополнительные исследования. Неужели вы могли подумать, что вам удастся сохранить подобное в тайне? – Его тон сделался обиженным. – Или вы считали, что вправе скрывать такое от людей?
Фотограф опять защелкал затвором, человек с видеокамерой поправил свой микрофон, чтобы удостовериться, что все записывается. Он уже предвкушал, как смонтирует пленку и наконец предъявит ее миру. И все увидят, что какой-то шериф небольшого городишки в Северной Каролине пытался утаить дочь, которая способна на невозможное.
Раздались новые крики, даже ругань, но Эйва уже ничего этого не слышала. Все вновь отдалилось, тьма вернулась, а время скакнуло вперед.
Когда она открыла глаза в следующий раз, то увидела желтоватые плитки больничного потолка. Густой запах антисептика казался марлевой повязкой на лице. К тому же Эйва замерзла. Ужасно замерзла. Рядом бубнил чей-то голос. Она запаниковала, попыталась сесть на постели, но голова начала раскалываться, распространяя по телу такие острые боли, что дыхание перехватывало. Эйва хотела закричать, но не получилось.
Боль затухала постепенно, будто разряд молнии в ночном небе, оставляя после себя лишь содрогание. Между тем бубнеж не прекращался. Голос был низким, искаженным, он слышался словно из-под воды. Эйва подумала, не начала ли она глохнуть. Звук затянулся на одной-единственной ноте, затем взвился и постепенно стих. Эйва поняла, что там не говорили, а пели. Распознала отдельные слова, тон и тембр… И тут, словно внезапно переключили какой-то тумблер: она узнала этот голос. Слух восстановился, волна облегчения унесла боль.
– Это ты, что ли, Уош? – спросила она, приподнимая голову.
Парнишка с закрытыми глазами сидел на металлическом стульчике, поставленном к стене в ногах ее койки. Одна его рука была поднята, пальцы сведены в знаке «о’кей». Он делал так всякий раз, когда изо всех сил старался взять нужную ноту. Уош и сам знал, что его голос для пения не слишком подходит. Читать вслух получалось куда лучше, и он часто читал Эйве.
Услышав ее, Уош прекратил петь и широко улыбнулся.
– Я был уверен, – сказал он.
– В чем?
Ее собственный голос оказался тонким и хриплым. Девочка попыталась приподняться на локтях, чтобы лучше видеть друга, но тело не послушалось. Она рухнула на подушку, не сводя с Уоша глаз. Он был тем же, что и всегда: долговязым тринадцатилетним подростком, книжным червем, каким она его знала. И это было здорово.
– Что ты сразу проснешься, если я тебе спою, – ответил Уош.
– Почему? – гулко, словно через трубу, спросила Эйва.
– Я пел «На берегах Огайо», – сказал он, выпрямляясь и глядя одновременно гордо и заговорщически. – Факт в том, что люди все прекрасно слышат, даже находясь во сне или в коме. Понятия не имею, лежала ли ты в коме, врачи избегали прямо называть так твое состояние, но я точно знал, что, если запою, ты проснешься.
Он неловко похлопал себя по плечу, потом протянул руку к Эйве и разрешил:
– Можешь меня не благодарить.
– Ненавижу эту песню, – заметила Эйва.
Она замерзла, все тело болело, кости словно налились свинцом. Когда она подняла руку, та подчинилась, но медленно и неохотно, как будто выполняя приказ мозга только наполовину. Эйва закрыла глаза и постаралась дышать глубоко, размеренно. Это немного помогло.
– До смерти ненавижу, – повторила она.
– Знаю, – кивнул Уош. – Но если бы я запел ту, которая тебе нравится, ты вряд ли бы захотела проснуться, чтобы сказать мне «Заткнись!».
Несмотря на боль, Эйва рассмеялась.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил Уош.
– Вашими заботами, – ответила она.
– Черт, – буркнул он, встал со стула и подошел ближе. – Нет, правда, как ты?
– Ужасно замерзла. Очень холодно, и все болит.
Уош направился к широкому шкафчику, стоявшему в углу палаты, и вернулся с одеялом. Пока он шел, Эйва внимательно на него смотрела. Случилось нечто важное, что она должна была вспомнить. Но при попытке вызвать воспоминания в голове появлялась какая-то муть, похожая на туман, клубящийся над озером лунной ночью.
– Насчет прочего не уверен, но согреться я тебе помогу, – пообещал Уош, укрывая ее одеялом.
– Ты просто чудо, – ответила Эйва, сумев наконец приподняться на локтях.
Улыбка Уоша вдруг померкла, лоб пересекла глубокая морщинка.
– Оп-па, – медленно произнесла Эйва. – У нас образовалась знаменитая мыслительная борозда. Похоже, мы о чем-то задумались. Неважный знак.
– Со мной как раз все в порядке. – Уош стоял у койки, потирая лоб. – А вот ты готова к тому, что тебя ждет? – поинтересовался он каким-то странным, возбужденным и одновременно неуверенным голосом.
– К чему я должна быть готова?
Уош застенчиво завозился, потащил из джинсов подол рубашки. Заправил край трусов, чтобы не было видно, затем, подняв полу, встал боком к Эйве.
– Можешь ты в такое поверить? – спросил он, криво улыбаясь в ожидании ее ответа.
Эйва ощупала взглядом его бледную кожу от талии до ребер. Он был тонким, высоким.
– Во что поверить? В то, что ты способен спрятаться за коробку с кукурузными хлопьями или получить ожог от света фонарика? Это мне давно известно. – Она рассмеялась было, но смех перешел в кашель, да такой сильный, что из глаз брызнули слезы.
Уош не отреагировал на шутку. Он вертелся перед ней, чтобы Эйва получше разглядела, что на нем нет ни синяка, ни царапины.
– Это ведь сделала ты, – произнес он, опуская полу рубашки, взял пульт и включил телевизор, висящий на стене в изножье койки.
Быстро пролистал несколько каналов, цепко глядя на экран. Он знал, что ищет, и, не находя нужного, мрачнел все больше.
– Еще секундочку. Это даже лучше, если ты не сама вспомнишь, а я тебе все покажу. Иначе ты точно не поверишь.
– Уош, ты меня уже достал.
– Цыц! – оборвал он ее, прекратив наконец давить на кнопки.
Передавали новости. На экране женщина в элегантном костюме стояла перед огромной фотографией Эйвы. Понизу была надпись: «ЧУДО-РЕБЕНОК». Следующие несколько минут шли кадры с осенней ярмарки. Самолетик Мэтта Купера кувыркался в небе. Ребятня и взрослые толпились у балаганов и аттракционов, покупали лакомства. Идеальная картинка, полная солнечного света.
Все это Эйва прекрасно помнила.
Биплан взмыл вверх, послышались низкий гул мотора, восторженное аханье человека, снимавшего