Мысль о том, что кто-то сможет выжить, удивила Кона. Он уже поверил в обещание немцев, что его смерть неизбежна. Но теперь он засомневался.
Наконец он сказал:
— Возможно, я такой же псих, как и ты, но давай попробуем.
Витольд крепко обнял его и произнес:
— Мы надеемся на тебя.
* * *Первый снег в октябре 1940 года выпал крупными влажными хлопьями. Отряд Витольда разбирал крышу деревенского дома. Витольд работал, повернувшись спиной к ледяному ветру, дувшему со стороны Татрских гор. Он думал о том, как отправить в Варшаву донесение, чтобы заставить международное сообщество отреагировать на происходящее в лагере[211].
Семья, с которой подружился Сурмацкий (их фамилия была Ступка), жила рядом со станцией. Каждый раз, когда отряд землемеров подходил поближе, мать семейства, Хелена, жизнерадостная сорокадвухлетняя женщина с мальчишеским «бобом» и накрашенными красной помадой губами, встречала охранников водкой и закуской. Пока они пили в комнатах наверху, узники шли в туалет на первом этаже, где Хелена обычно прятала еду или лекарства. Кроме того, она передавала новости с фронта. Витольд узнал, что Англия еще сопротивляется, и попросил своих агентов распространить эту весть после переклички, чтобы поднять моральный дух заключенных. Но с отправкой донесения в Варшаву Хелена помочь не смогла: у нее не было ни связей в столице, ни поддельных документов, которые позволили бы ей ездить по стране[212].
Хелена Ступка и ее муж Ян. Ок. 1935 года.
Предоставлено семьей Ступка
Через почтовое отделение лагеря Витольд отправил два зашифрованных послания своей невестке Элеоноре. Руководство лагеря настаивало на том, чтобы заключенные дважды в месяц отправляли домой письма на немецком языке, сообщая, что у них все хорошо и они здоровы. За исполнением этого правила строго следили почтовые цензоры. «Тетушка чувствует себя хорошо, она здорова и передает всем привет», — написал Витольд. Во втором письме он продолжил: «Тетушка сажает деревья, они очень хорошо растут». Но даже такое общение с Элеонорой казалось опасным, и он решил больше ей не писать. Нужно было найти другой способ связаться с Варшавой[213].
Между тем лагерь быстро разрастался. Каждую неделю привозили по несколько сотен человек. Бараки были переполнены. Старые блоки начали надстраивать, а в одном из углов плаца рыли фундаменты для новых бараков. Больно было смотреть, насколько сломлены вновь прибывшие. «Запомните, не нужно их утешать — тогда они умрут, — советовали бывалые. — Наша задача — помочь им приспособиться». Но не все проявляли такое сочувствие. «Мы нередко забывали, что новички еще не обросли… толстой кожей, — вспоминал другой заключенный. — Их замешательство, всплески эмоций и уныние вызывали презрительные насмешки»[214].
Новички напоминали старожилам вроде Витольда то, какими были они сами, когда попали в лагерь. Как и предсказывал Деринг, прибывшие с Витольдом заключенные начали голодать, и над людьми навис страх. Толпы так называемых «музельманов», слонявшихся возле кухни, разрослись до нескольких сотен человек. Витольд ощущал, как меняется его собственное тело. По утрам он просыпался от голода и странной дрожи в ногах. Болели суставы, кожа покрылась желтыми струпьями. Его постоянно знобило, все труднее было сосредоточиться на мыслях о Сопротивлении. Они со Славеком говорили только о еде, смакуя слова, будто у них есть вкус. Когда Витольд жил в Сукурчах, его любимым лакомством были молоденькие огурчики с огорода, политые янтарным медом с клеверных полей. Славек мечтал о полной тарелке картофельных оладий, обжаренных на сливочном масле до корочки по краям и покрытых сметаной с приправами. Он обещал приготовить это блюдо Витольду, когда они выйдут на свободу. Они раздобыли несколько кормовых свекол, твердых, как камень, и грызли их сырыми, но даже это не помогло притупить голод[215].
Снос деревенского дома закончили примерно в середине октября. Люди долбили замерзшую землю, выкорчевывая фундамент. Кто-то нашел на развалинах дома икону с изображением Мадонны в золоченой оправе и повесил ее на ближайший куст. От холода влага на стекле замерзла, образовав на лике филигранный узор и скрыв все, кроме глаз. Эти глаза напомнили Витольду о Марии. Думая об этом, он не испытывал никаких эмоций. Чувств больше не было — осталась только зияющая пустота[216].
Очередь у бочки с едой. Ян Комский, послевоенные годы.
Предоставлено Государственным музеем Аушвиц-Биркенау
* * *В один из октябрьских дней, когда отряд приступил к сносу следующего дома, Михал объявил, что придумал, как отправить донесение в Варшаву. Администрация лагеря иногда освобождала заключенных — если семья платила огромную взятку или дергала за нужную ниточку в Варшаве. Те, кого освобождали, давали клятву хранить увиденное в Аушвице в строжайшей тайне под страхом возвращения туда. Как правило, этого было достаточно, чтобы человек ничего не рассказывал о лагере[217].
Михал знал молодого офицера Александра Велопольского, который должен был выйти на волю и мог передать донесение. Тридцатилетний Александр, химик по образованию, был членом подпольной дворянской организации под названием «Мушкетеры». В СС пока еще реагировали на обвинения в жестоком обращении с заключенными, поэтому Александра поместили в карантинный блок, освободили от работы и неплохо кормили. Михал был знаком с капо этого блока и полагал, что сможет попасть внутрь и пронести донесение. Александру было слишком опасно иметь при себе письменный документ, поэтому нужно было составить текст так, чтобы он его запомнил[218].
Возможность связаться с товарищами по подполью в Варшаве воодушевила Витольда. Он мысленно перечислил преступления, свидетелем которых он стал, хотя описать чудовищную жестокость нацистов достаточно подробно было нереально. Ему нужны были факты, но самая важная информация — число погибших — тщательно скрывалась. Однажды его осенило: нацисты закодировали эти данные в номерах, пришитых к рубахам заключенных. Каждому узнику в лагере присваивался номер. Номера последних партий в октябре 1940 года уже начинались с шести тысяч. Однако по списку число заключенных составляло всего около пяти тысяч человек. Иными словами, тысяча человек уже погибла — и люди продолжали умирать, до десяти человек ежедневно, с тех пор как похолодало[219].
Мрачные цифры говорили Витольду о безнадежности положения. Однажды, роясь в замерзшей земле в поисках свеклы, он подумал, что будет лучше, если англичане просто разбомбят лагерь и положат конец их страданиям. Момент отчаяния прошел, но он все чаще об этом задумывался. Возможно, идея не так безумна, как показалось вначале. Лагерь находился примерно в 1300 километрах от Великобритании — предельное расстояние для благополучного возвращения самолетов. Кон рассказал Витольду, что эсэсовцы разгрузили на складах оружие и боеприпасы. Если бомбардировщик попадет в здание склада, произойдет взрыв. Витольд осознавал, что при бомбежке погибнут многие заключенные, но, по крайней мере, закончатся их «чудовищные пытки» (так он позже выразился в донесении, подготовленном для Александра). Кому-то