Жизнь текла естественным образом, а Макс Талли по-прежнему обитал в «Третьем желании» – абсолютно счастливый и самодостаточный. Во всяком случае, так казалось со стороны. А в пятьдесят пять лет тихо, без объявления и суеты женился на молодой художнице Бервин Кайт, которая за три месяца до этого написала его портрет, удостоенный престижного приза Арчибальда.
Бервин Кайт не была высокой, не обладала великолепными формами. Локоны не спадали на плечи пышной золотистой гривой. Миниатюрная, с мальчишеской фигурой, с короткими жесткими черными волосами и живым лицом, она мгновенно замыкалась, если кто-нибудь проявлял излишнюю фамильярность. Уэнди Талли, в свои тридцать лет по-прежнему жившая с отцом, при первом взгляде на новую мачеху поняла, что настала пора проститься с затянувшимся девичеством, и через полгода после свадьбы Макса отправилась к алтарю, чтобы соединиться с солидным добрым инженером Роджером Лейдлоу. Жених был на двадцать лет старше невесты, два года назад овдовел и с благодарностью принял сочувствие и внимание милой мисс Талли. Супруги поселились в фамильном доме семейства Лейдлоу, и Уэнди вступила во взрослую жизнь, посвятив себя исполнению двойной миссии: уничтожению всех следов первой жены Роджера и скорейшему превращению в собственную мать.
Макс не собирался снова жениться. После двух неудачных браков, каждый из которых начался с надежд на счастье, а завершился скукой и разочарованием, он пришел к выводу, что роль любовницы удается женщинам значительно лучше, чем роль жены. Во всяком случае, его женщинам. Макс не избегал непредвзятой оценки собственной персоны, а потому полагал, что в силу происхождения и отличий от большинства знакомых мужчин стать достойным мужем и отцом не способен.
Однако Бервин Кайт тоже оказалась иной – совершенно не похожей ни на одну из женщин, каких ему доводилось близко знать прежде. За несколько недель, проведенных в качестве модели в залитой солнцем неряшливой квартирке-студии, где на окне смиренно засыхала герань, а на захламленном столе в открытом пакете терпеливо кисло молоко, он прошел все стадии влечения – от удивления, интереса и любопытства к восхищению, восторгу и страстной влюбленности.
Постоянно хотелось видеть Бервин. Макс с нетерпением ждал следующего сеанса, в назначенное время взлетал по узкой лестнице, садился в кресло и внезапно цепенел от смущения. Естественная осторожность мгновенно пасовала перед своеобразной темной красотой, энергией, концентрацией на работе, независимостью, сосредоточенной страстью. Он отчаянно желал Бервин, но впервые в своей взрослой жизни робел. Что найдет в нем неистовая, талантливая художница? Легкость в общении, покорявшая женщин, которых он менял часто и небрежно, не подготовила Макса к новым, глубоким отношениям. Как семейная жизнь с Соней, элегантное существование в холодильнике рядом с Ингрид и даже роман с Изой Траби – испытанной, надежной боевой подругой, которую он считал почти идеальной любовницей.
Максу казалось, будто прежде он жил во сне и вдруг проснулся. Выходя на улицу после очередного сеанса, растерянно щурился и подолгу неподвижно сидел в машине, не заводя мотора.
Когда работа над портретом завершилась, повода для новых встреч не нашлось, и Максу пришлось смириться с разлукой. Альтернативы не предвиделось. И все же лицо Бервин в те минуты, когда она стояла перед мольбертом или, скрестив ноги, сидела в плетеном кресле и лист за листом покрывала карандашными набросками – лицо сосредоточенное, замкнутое, отрешенное, – возникало перед глазами, заслоняя действительность.
Макс попытался вернуться к прежнему разгульному существованию, но не получил ничего, кроме скуки и пустоты. Впервые в жизни, а в этот период многое случалось впервые, будущее предстало в виде плоской унылой равнины, без целей, задач и интересов. Прежде обожаемый дом перестал казаться желанным убежищем. Макс бродил из комнаты в комнату, переходил из кабинета в гостиную, подолгу стоял возле окна, засунув руки в карманы и глядя на океан. Когда дочь задавала вопросы относительно жалованья экономке или мелкого ремонта, отвечал невпопад. Поступившие за время его отсутствия телефонные сообщения не слушал, трубку не снимал. Ни Ангусу Бердвуду, ни Изе Траби никак не удавалось связаться с ним.
На работе редакторы удивлялись нехарактерной рассеянности и уступчивости, пытаясь понять, что случилось с несгибаемым Максом: заболел или все-таки устал и перегорел. Однако в эфире ничего не изменилось. Включенный микрофон по-прежнему служил сигналом к вдохновению, а милая сердцу радиослушателей вступительная мелодия программы словно распахивала ворота, сквозь которые он изо дня в день с облегчением попадал в собственное, до предела насыщенное пространство, куда не проникали мысли о суетном внешнем мире.
Неожиданно позвонила Бервин и спросила, не хочет ли Макс прийти и посмотреть законченный портрет. Он подъехал к ее дому, когда день уже клонился к вечеру, в спешке и нервозности запер ключи в автомобиле, выругался и тут же забыл о неприятности.
Бервин встретила гостя возле распахнутой двери студии – с бледным лицом и сжатыми по-монашески, непривычно чистыми руками. Обменялись любезностями. Более озабоченно, чем хотелось бы, Макс осведомился о здоровье: уж очень слабой она выглядела. Бервин засмеялась и ответила, что скорее всего просто нервничает. Вероятно, работа ему не понравится. Он не придал значения обстоятельству, что его мнение вообще имело какое-то значение. Бервин показала на мольберт в дальнем конце комнаты. Макс пробормотал что-то невнятное и стал смотреть.
Он ничего не понимал в живописи, а позировать для портрета согласился лишь потому, что попросила сама Бервин Кайт, которую представили как подающую большие надежды художницу, а несколько человек даже назвали гением. Внимание польстило и заинтересовало. Несколько недель Макс наблюдал за девушкой, поначалу исполняя просьбу не смотреть на незаконченный портрет, а затем сосредоточившись на ее собственном образе и почти забыв о конечном результате. В итоге он понятия не имел, какого результата следует ожидать.
Первой реакцией стал шок от встречи с самим собой в новом, трансформированном облике. Разумеется, Макс часто фотографировался и давно привык к собственному образу, представленному миру в двух измерениях, – но сейчас перед ним оказалось произведение иного порядка, обладавшее недоступной фотокамере мощью воздействия. Он смотрел не отрываясь, не находя сил хотя бы на мгновение отвести взгляд. На портрете Макс Талли сидел на стуле, наклонившись и положив руки на колени. Брюки задрались, обнажив сползшие носки, а цветастая рубашка неаккуратно сбилась. Бервин изобразила его с устремленным вдаль взглядом, с губами, искривленными ироничной усмешкой, вместо обычной широкой улыбки. Она безошибочно уловила характер: это лицо Макс миллион раз встречал в зеркале. Портрет получился очень похожим и убедительным: сомневаться не приходилось, – но что же в