Успешное начало забастовки сменилось отступлением и бегством. Баталии Автономии были отзвуком репрессий в Аргентине, отзвуком гибели Баадера, Распе и Энселина. Курс обучения был изменен, занятия отменили. Против этих новых фашистов из Автономии была вызвана полиция. С просторов университетского городка их выбили в узкий лабиринт центра столицы. Но здесь полиция была лишена широты маневра — оружие могло задеть посторонних. В белых пуленепробиваемых жилетах они выглядели внушительно и могли чувствовать себя в безопасности, но применять могли только газ или дубинки. Полицейским совсем не хотелось преследовать этих детей в таких условиях, тем более что обзор был минимальным и количество бензина в баках уменьшалось.
Джанкарло, обмотанный шарфом почти до самых глаз, как для защиты от газа полицейских пистолетов, так и чтобы скрыться от объективов газетных репортеров, никогда не испытывал такого наслаждения, почти оргазма, смешанного с радостной болью, как в тот момент, когда он выбежал на мост и запустил бутылку с зажигательной смесью в бронированный джип. Пронзительный вопль извергнулся оттуда, когда бутылка разорвалась и вверх взметнулось пламя. Рев одобрения раздался позади него. Огонь все сильнее охватывал место взрыва, совсем рядом с Джанкарло. Потом началось возмездие. Человек двадцать побежали к нему, и он рванулся бежать, ища спасения. Безумное, ужасное мгновение, казалось, земля вздыбилась и заколыхалась у него под ногами. Он перестал управлять собой, топот нагонявших его ног стучал в мозгу. Казалось, ему оторвали руки от головы и он подумал, что туда вбили полицейскую дубинку. Лицо превратилось в кровавое месиво, во рту чувствовался сладковатый привкус крови. Били по ногам и в живот. Вокруг раздавались голоса — это были голоса крестьян с юга Италии, голоса рабочих, которых купили, сделали «слугами демократии», а они были так глупы, что даже не понимали этого.
Два месяца он провел в тюрьме Реджа Коэли, ожидая судебного разбирательства. А потом еще семь месяцев заключения за то, что бросил бутылку.
Ну и сука была эта тюрьма! Невыносимая жара и зловоние в течение всего лета, которое он провел в этой душегубке. В камере, кроме него, находились еще двое. Он был лишен свежего воздуха, личного достоинства, был ввергнут в мир гомосексуализма, воровства и лишений. Еда несъедобна, сокамерники невежественны, даже скука была здесь невозможна.
Он получил заряд ненависти и отвращения, пока находился в тюрьме. Ненависти и отвращения к тем, кто засадил его туда, к полицейским, бившим его дубинками и разбившим лицо в кровь. Они потешались на своем дурацком диалекте над маленьким сморщенным интеллектуалом.
Джанкарло искал возможность для контрудара, а нашел шанс для мести в камерах на верхних этажах тюрьмы, в крыле Б, где сидели наповцы. Одни из них находились под следствием, другие уже отбывали срок. В выражении его глаз и дрожании нижней губы они прочли, что это их человек и что его можно успешно использовать. В этих душных, сырых камерах Джанкарло познал теорию и практику, обрел опыт и познакомился со стратегией борьбы в условиях города. Это был новый рекрут, новый доброволец. Ему давали для запоминания схемы устройства различных видов оружия, обучали, как маскироваться и устраивать засаду, вбивали в голову политические шли борьбы, знакомили с ужасающими фактами коррупции и злоупотреблений правительства и капиталистического общества в целом. Эти люди знали, что никогда не увидят плодов своего труда, но они были рады уже тому, что нашелся человек, верящий им, податливый и послушный их воле. Они были довольны им. Слух о новых друзьях Джанкарло быстро разнесся по тюрьме. Гомосексуалисты уже не подсаживались к нему, чтобы дотронуться до его гениталий, воры не трогали сумку под кроватью, в которой он хранил личные вещи, конвоиры не задирались.
За месяцы, проведенные в тюрьме, он прошел путь от студента, который протестовал только потому, что это было модно, до политического борца.
Его родители никогда не навещали его. Он не видел их с того самого момента, когда они стояли в суде, наполовину скрытые от него спинами охранников. Он видел гнев на липе отца и слезы матери, которые она вытирала, размазывая тушь. На отце был воскресный костюм, мать одела черное пальто, казалось, они хотели произвести впечатление на судью. Цепь, свисавшая с его наручников, была довольно длинной, и это дало ему возможность поднять правую руку и сжать ее в кулак, изобразив этот жест борца, приветствие левых. Потом потряс обеими руками в воздухе. Пусть поразмышляют немного, когда поедут по автостраде через горы домой. Этот снимок опубликует одна из газет на Адриатическом побережье, где жили его родители, его увидят местные дамы и, выходя из магазина отца, будут шептаться и хихикать, прикрывая рот ладошкой. За время пребывания в тюрьме Джанкарло получил только одно письмо из семьи, написанное корявым почерком его брата Фабрицио, юриста по образованию, пятью годами старше его. Он писал, что комната Джанкарло ждет его, мама оставила все так, как было до его отъезда в Рим. Папа подыщет для него работу. Он сможет все забыть и начать сначала. Джанкарло аккуратно разорвал письмо на мелкие кусочки и рассыпал по всему полу камеры.
Когда подошло время покидать тюрьму, заключенные из крыла Б подробно проинструктировали его о дальнейших действиях Он прошел через металлические ворота и вышел на улицу, ни разу даже не оглянувшись на облупившуюся штукатурку высоких грязно-коричневых стен. Как ему и обещали в тюрьме, недалеко от ворот его ждала машина, а на заднем сиденье он увидел девушку, которая уже приготовила для него комнату. Они представились друг другу, потом заехали выпить кофе и коктейль из шотландского виски и взбитых сливок «а-ля капуцин», его угостили сигаретами, импортными, дорогими.
Теперь ему по полгода приходилось скрываться, по полгода находиться в бегах, а он тем не менее поражался охватившему его ощущению личной