– Как это красиво, – говорит Нелла. – Сколько же вы потратили сил!
– Ничего я не тратила, – следует ответ. – Это не моя работа… Сама я безрукая.
– Не могу поверить!
– Это правда.
Они стоят лицом друг к дружке, частицы этого рукодельного мира.
– Я унесла свои картины, – говорит Марин. – Подумала, что эти больше придутся тебе по вкусу.
Она показывает на стену. На одной картине написана маслом связка охотничьих трофеев, мертвые птицы свисают с крюка, каждое перышко и коготок тщательно выписаны. На соседней – гора устриц на узорчатой фарфоровой тарелке, оттененной опрокинутым бокалом вина и вазочкой с перезрелыми фруктами. Устрицы, так откровенно раскрывшиеся, повергают ее в некоторое смущение. Окровавленные клювы и остекленевшие глаза заставляют Неллу содрогнуться, так и видишь, как эту дичь начинают потрошить.
Она оборачивается к новоявленной золовке.
– Они принадлежат Йохану, – поясняет Марин.
– Спасибо. – Нелла смотрит на картины, а сама думает, решится ли она перед сном обернуть их лицом к стене.
– Ты устала после долгой дороги. Советую тебе поужинать здесь.
– Да. Пожалуй, устала. Буду очень благодарна. У вас есть что-нибудь сладкое, какой-нибудь марципан?
– Марципанов у нас нет. Мы стараемся избегать сахара. От него одни болезни.
Нелла думает о матери, лепившей для детей марципаны в виде русалок, и кораблей, и ожерелий из засахаренных бриллиантов, эти миндальные сдобы, таявшие во рту. Брат и сестренка кажутся ей уже далекими, от нее отделенными. Она не видит себя в домашней картинке, она больше не принадлежит матери. Теперь ее фамилия Брандт, и в один прекрасный день, вероятно, уже она будет лепить марципаны различной формы для своих детей, тянущих к сластям свои липкие ручонки. Она делает глубокий вдох, и Марин вопросительно поднимает брови.
– Да, конечно, – соглашается Нелла.
– Я скажу Корнелии, чтобы она тебе принесла herenbrood[2] и гауду. И стакан рейнского.
– Благодарю.
Марин вдруг вытягивает нос, принюхиваясь.
– Что за запах?
Нелла невольно прикрывает ключицы.
– От меня, наверно.
– От тебя?
– Мать купила мне духи. Аромат лилий. Этот запах?
Марин кивает.
– Точно. Лилии. – Она прокашливается. – Знаешь, что говорят про лилии?
– Не знаю.
– Быстро распускаются, быстро вянут.
С этими словами Марин закрывает за собой дверь.
На пороге
В три часа пополуночи лай собак возвещает о приезде ее супруга.
Йохан Брандт. Она мысленно репетирует: «Добрый день. Йохан и Петронелла Брандт рады вас видеть, мы…»
Ее мысли обрывает взрыв лая.
Нелла Элизабет, смелее. Она не решается сойти вниз, но и уснуть уже не может. Лежит, полная нехороших предчувствий, не зная, что делать. В конце концов она встает, сует ноги в паттены и крадучись идет по коридору. Марин ее опередила. Из-за балюстрады Нелла слышит голоса Йохана и его сестры. Собаки с запахами моря в шерсти поскребывают когтями мраморную плитку и упругими хвостами охаживают мебель. Вытягивая шею над погруженной во мрак балюстрадой, она всматривается в супруга – незнакомое дорожное платье, толстые пальцы, больше присталые мяснику. Голос звучный, суховатый.
– Здравствуй, Марин.
– Брат. Рада тебя видеть. Я молилась о твоем благополучном возвращении.
Он молчит. Выйдя из темноты, они оглядывают друг друга.
– У тебя усталый вид, – говорит она. – Дела в Лондоне задержали?
– Ну да. Осень у них…
– …отвратительная. Позволь.
Она снимает с него верхнюю одежду.
– Йохан, ты исхудал. Вот что значит надолго отлучаться из дома.
Он направляется в кабинет, пропустив ее слова мимо ушей.
– Резеки, Дхана, – зовет он собак, и те, как старые друзья, трусят за ним. Нелла переваривает странные клички. Резеки. Дхана. У нее дома собак называют Хантерами и Снежками – клички простенькие, зато в точку, полное соответствие содержания и внешнего вида.
– Брат, – произносит Марин ему вслед. – Она здесь.
Он останавливается и стоит так, не оборачиваясь. Нелла замечает, как оседают его плечи и никнет голова.
– Вот как.
– Было бы лучше, если б ты был здесь, когда она приехала.
– Не сомневаюсь, что ты справилась.
Между бледным лицом Марин и широкой спиной ее брата повисает пауза.
– Не забудь, – говорит она.
Во время очередной паузы он лохматит шевелюру.
– Да уж не забуду.
Кажется, Марин собирается еще что-то сказать, но вместо этого обнимает себя за плечи и потирает руки.
– Как же холодно, брат.
– Так ложись в постель.
Дверь в кабинет затворяется, а Марин все стоит с плащом в руках. Затем она накидывает его себе на плечи, делает несколько шагов и останавливается, чтобы зарыться лицом в складки грубой ткани. Нелла переступает с ноги на ногу, пол под ней скрипит. Перебросив плащ через руку, Марин вглядывается в темноту. Нелла задерживает дыхание, молясь о том, чтобы лестница снова не заскрипела. Слава богу, Марин направляется к платяному шкафу, и Нелла тихо ретируется в спальню… ждать.
Несколько минут спустя, после того как закрылась дверь в спальню Марин, Нелла бочком, по стеночке, выходит на лестницу. В прихожей она останавливается перед платяным шкафом, ожидая увидеть плащ там. Но нет, он, скомканный, валяется на полу. Нелла присаживается и подбирает его. От плаща пахнет сыростью, усталостью и оставшимися позади городами. Она вешает его на крючок и деликатно стучит в дверь, за которой исчез ее супруг.
– Побойся бога, – доносится голос. – Утром поговорим.
– Это я.
– Кто «я»?
– Я. Петронелла. Нелла.
Через минуту дверь открывается. Лицо Йохана в темноте неразличимо. В Ассенделфте, на свадьбе, он не казался ей таким огромным.
– Esposa mía[3], – его первые слова.
Она не поняла, и ей не перевели. Он отходит к свету, и открывается его лицо, загорелое, обветренное. При свечах радужка, серая, как у сестры, почти прозрачна. Он кажется смущенным. Запах мускуса, резкий, обескураживающий. Его слипшиеся жирные волосы не мешало бы вымыть.
– Я приехала.
– Да. Почему ты не спишь?
– Я пришла поздороваться.
Он целует ей руку. Его губы мягче, чем она ожидала, но сам поцелуй больше похож на клевок.
– Поговорим утром, Петронелла. Я рад, что ты добралась благополучно. Очень рад.
Звучит не слишком убедительно, но она относит это на счет усталости с дороги. До сих пор они виделись всего два раза, и это было живое общение, так что все впереди. Он отступает в полосу желтоватого света и закрывает дверь. Только сейчас Нелла осознает, как заледенели ее босые ступни. Она возвращается в свою комнату, бывшую комнату Марин, садится у окна и смотрит, как над каналом вдоль Херенграахт поднимается туман. Луна похожа на стершуюся монету.
Тихо выдохнув, она перемещается в уголок спальни. Уже не первый час она ведет борьбу за сохранение достоинства, это было последнее слово, которое прокричала вослед отплывающей барже ее мать. Пока не очень-то получается. «Опасайся девиц, – говорила ей мать, – особенно городских. От них одна грязь, и не только с улицы». Если Корнелия выдерет из хвоста Пибо хоть одно перышко, думает Нелла, она за это заплатит. Сама мысль вызывает у нее легкую тошноту.
Ее супруг – один из богатейших людей в Амстердаме, влиятельный человек, повелитель морей и морских богатств. «Такой хорошенькой грех пропадать ни за грош, –