Меня с самого начала определили в рубрику «Интим и секс» – полагаю, из-за внешности. (Я умело камуфлировала подлинный объем груди, но, похоже, я вульгарна по своей природе). В конце концов я так и осталась в этой нише, потому что у меня здорово получается писать о сексе. Между прочим, это не так легко, как кажется, и уж точно не так заманчиво, чтобы до этого снизошли прочие колумнисты, верные подписчики высоколобого «Атлантика». Редакционные сотрудницы отчаянно бравируют невежеством в интимных вопросах, как будто серьезная журналистика и знание своего тела – взаимоисключающие вещи. «Что такое бэ-дэ-эс-эм?» – полюбопытствовала однажды Лоло. Разумеется, она прекрасно знала, но, когда я объяснила, кто такие «раб» и «госпожа», расплылась в ехидной улыбке. Разумеется, я ей подыгрываю. Лоло понимает, что журнал расхватывают вовсе не из-за биографий женщин – политических лидеров, а высокие тиражи ей нужны позарез. Уже не первый год ходят слухи, что Лоло узурпирует редакторское кресло в «Нью-Йорк таймс мэгэзин», когда закончится контракт у нынешнего редактора. «Ты одна умеешь забавно и с толком писать о сексе, – сказала она мне. – Потерпи еще чуть-чуть, и я обещаю: со следующего года ты больше ни строчки не напишешь про минет».
Ее посулы, не менее драгоценные, чем сверкающий паразит у меня на пальце, долгие месяцы бродили в моей голове, пока однажды Люк не заявил, что намеревается перебраться в лондонский офис. Он получит внушительную прибавку к жалованью, которое и без того было достаточно большим. Не поймите меня превратно: мне бы хотелось жить в Лондоне, но не на чужих условиях. Увидев, как я помрачнела, Люк опешил.
– Ты же писатель, – попытался вразумить меня он. – Писать можно где угодно. В том-то вся прелесть.
Я запетляла по кухне, подыскивая аргументы в свою защиту.
– Я не хочу быть внештатным колумнистом и обивать пороги чужих редакций. Я хочу быть редактором отдела. Здесь, – я указала себе под ноги. – В «Нью-Йорк таймс мэгэзин».
И я сложила перед собой руки чашечкой, будто удерживая ускользающую возможность.
– Ани, – сказал Люк, мягко опустив мои руки вниз. – Я знаю, тебе важно поставить галочку. Доказать себе и остальным, что ты можешь писать не только о сексе и всяком таком. Но будь реалисткой. Ты проработаешь от силы год, потом тебе захочется ребенка, а уж потом ты и думать забудешь о работе. Давай не будем себя обманывать. Стоит ли мне… то есть нам (ох уж это «нам»!) упускать такую возможность ради сиюминутной прихоти?
Люк считает, что я ломаю образ «правильной девочки», когда речь заходит о детях. Я хотела кольцо, торжественную, но не слишком, свадьбу и пышное платье; я хожу в дорогой косметический салон на Пятой авеню, где мне делают столько «инъекций красоты», сколько я пожелаю, и частенько таскаю Люка по бутикам домашнего декора – посмотреть на торшеры с абажуром бирюзового цвета и антикварные ковры. Обычно, когда я одобрительно говорю: «То, что нужно для прихожей», Люк переворачивает ценник и делает вид, будто сейчас его удар хватит. Думаю, он все ждет, когда же я начну тянуть его в роддом, как жены всех его друзей тянут своих супругов, чтобы он мог притворно жаловаться за кружкой пива: «Жена высчитывает дни до овуляции». А его приятели будут сочувственно кивать, мол, плавали, знаем. Однако в глубине души они радуются, что их втянули, потому что сами хотели того же, желательно мальчика, но если жене не удалось произвести на свет наследника, не беда – можно попытать счастья еще раз. Только мужчинам не приходится в этом признаваться. А уж такой мужчина, как Люк, вовсе не рассчитывал сетовать на то, что часики тикают.
Проблема в том, что мне это не нужно. Дети меня утомляют.
Господи, да меня трясет от одной мысли о беременности и родах. Это не паника, это больше похоже на смятение – ощущение круговерти, словно карусель, на которой я кружилась, внезапно обесточили. Словно жизнь описывает последние круги и биения сердца все реже, все слабей. Бесконечные медицинские осмотры, врачи и медсестры… Почему меня так долго щупают? Что там нашли? Неужели опухоль? И так без конца. Я из породы несносных, махровых ипохондриков, которые любого, даже самого доброжелательного врача доведут до ручки. Объяснить бы им, что однажды мне удалось избежать удара судьбы, что все только вопрос времени и что у моей одержимости есть причины. Я рассказала Люку о своих чувствах и попыталась объяснить, почему, как мне кажется, я не смогу быть матерью. Просто я сойду с ума от переживаний. Он рассмеялся и уткнулся носом мне в шею, заурчав: «Как мило, что ты так беспокоишься о ребенке». Я улыбнулась в ответ. Конечно, именно это я и хотела сказать.
Я вздохнула и ткнула кнопку нижнего этажа. Мои коллеги, брезговавшие писать о мошонках, воротили нос от унылых недотеп, жаждавших работать в редакции, зато я веселилась вовсю. В девяти случаях из десяти передо мной сидела самая красивая девушка школы, в самых модных джинсах. Ее образ не меняется. При виде моих широких штанов, съехавших на самые бедра, и растрепанной гульки, небрежно скрученной на затылке, на ее лицо набегает тень. Незабываемое зрелище. Она в смущении оправляет на себе изысканное платье, которое вдруг превращает ее в матрону, проводит рукой по чрезмерно выпрямленным волосам и вдруг осознает: она сделала неудачную ставку.
Девушка, которая ожидала сегодня в фойе, представляла для меня особый интерес. Спенсер Хокинс (я бы многое отдала за такое имя) – выпускница школы Брэдли, как я, и выпускница Тринити-колледжа в Коннектикуте, как все ее предшественницы, – «восхищалась силой, проявленной перед лицом неблагоприятных обстоятельств». Как будто я гребаная Роза Паркс. Впрочем, надо отдать Спенсер должное – я заглотнула наживку.
Я приметила ее, как только распахнулись двери лифта: мешковатые кожаные штаны (если подделка, то отличная), дополненные белоснежной блузкой на пуговицах и туфлями на высоких серебристых «шпильках», на сгибе локтя – сумочка от «Шанель». Если бы не круглое пухлое лицо, я бы тотчас свернула за угол, притворившись, что не увидела ее. Не переношу соперниц.
– Мисс Фанелли? – несмело осведомилась она.
Господи, поскорей бы стать Харрисон!
– Привет. – Я энергично встряхнула поданную мне руку, так что цепочка на «Шанель» задребезжала. – Можем выпить кофе в газетном киоске – там заваривают приличный итальянский, ну, а можем пойти в «Старбакс». Выбирай.
– Где вам больше нравится.
Хороший ответ.
– Ненавижу «Старбакс», – сказала я, сморщив нос, и повернулась на каблуках. Позади спешно зацокали серебристые «шпильки».
– Доброе утро, Лоретта!
Когда я разговариваю с Лореттой, продавщицей из газетного ларька, я никогда не притворяюсь. От ее тела, покрытого страшными следами