— Злостью ничего не добьёшься.
Всё что она могла сделать это зарычать, спёртое дыхание чмокало сквозь стиснутые зубы.
— Полагаю, тебе сейчас в какой-то мере больно. — Он выдвинул ящичек шкафа и вынул оттуда длинную трубку — чаша протравлена чёрным. — Я бы постарался к этому привыкнуть, если получится. — Он нагнулся и вытащил щипцами из огня горящий уголек. — Боюсь, что грядущая боль станет твоим постоянным спутником.
Перед ней смутно замаячил потёртый мундштук. Она досаточно часто видела курильщиков шелухи, корявых как трупы, самих превратившихся в бесполезную шелуху, ни о чём не заботящихся, кроме следующей трубки. Шелуха была похожа на милосердие. Вещь для слабых. Для трусов. Он снова улыбнулся своей улыбкой покойника. — Это поможет.
Достаточное количество боли делает трусом любого.
Дым жёг лёгкие, от него сжимались больные рёбра, каждая судорога слала новый приступ боли до самых кончиков пальцев. Она простонала, лицо сморщилось, снова сопротивляясь, но уже гораздо слабее. Ещё одно кашляние, и она безвольно улеглась. Её унесло прочь от боли. Унесло прочь от ужаса и паники. Всё вокруг медленно таяло. Мягко, тепло, удобно. Кто-то издал длинное, низкое постанывание. Может быть она. Она ощутила, как по её лицу сбегают слёзы.
— Ещё? — В этот раз она удержала дым, пока он кусался и першил в горле и выдохнула его мерцающей спиралью. Дыхание всё замедлялось и замедлялось, пульсация крови в её голове утихла до мягкого шевеления.
— Ещё? — Голос окатил её, как волна на голом пляже. Кости уже расплылись, отблёскивая ободами тёплого света. Угли в камине превратились в прелестные камни, искрящиеся всеми цветами. Уже почти не было боли, и что бы то ни было, переставало иметь значение. Всё не важно. Её глаза приятно вздрогнули, а затем, ещё более приятно, плавно закрылись. Переливы узоров плясали и изворачивались на внутренней стороне век. Она уплывала в тёплое море, нежно и сладостно…
* * *— Снова с нами? — Его лицо колыхалось, вися перед взглядом, мягкое и белое, как флаг капитуляции. — Я, признаюсь, встревожился. Совсем не ждал, что ты очнёшься, но теперь, раз уж ты так, было бы жаль…
— Бенна? — Голова Монзы всё ещё плыла. Она рыгнула, пытаясь подвигать лодыжкой и тут всесокрушающая боль донесла до неё правду, превратив лицо в гримасу отчаяния.
— Никак не утихнет? Пожалуй, у меня получиться приподнять твой дух. — Он потёр свои длинные кисти рук. — Все швы уже сняты.
— Как долго я спала?
— Пару-тройку часов.
— До того?
— Чуть больше двенадцати недель. — Она, онемев, уставилась на него — Начала осенью, перешла в зиму, и скоро наступит новый год. Чудесное время для новых начинаний. То, что ты вообще очнулась — одно сплошное чудо. Твои повреждения были… в общем, думаю, моя работа тебя порадует. Уверен.
Он выволок из-под лежанки засаленную подушку и облокотил её голову повыше, держа её так же бережно, как мясник обращается с мясом, выдвинул вперёд подбородок, так чтобы она могла взглянуть на себя. И у неё не осталось выбора, кроме как так и сделать. Очертания тела бугрились под грубым серым одеялом, три кожаных ремня проходили вокруг груди, бёдер и щиколоток.
— Привязал для твоей собственной безопасности, чтобы не скатилась с койки, пока спала. — из него выдавился внезапный смешок — Мы же не хотели бы, чтобы ты что-нибудь сломала, не так ли? Ха… ха! Не хотели, чтобы ты что-нибудь сломала. — Он отстегнул последний ремень и взял двумя пальцами одеяло в то время как она уставилась вниз, страшась одновременно узнать и не знать правду. Он резко сдёрнул одеяло, как будто показывал на выставке призовой экспонат.
Она с трудом распознала своё тело. Совершенно голое, истощённое и чахлое как у нищих, бледная кожа туго натянулась на уродливые шишки костей, везде покрыта большими цветущими синяками — чёрными, коричневыми, фиолетовыми и жёлтыми. Пока она силилась во всё это поверить, её расширяющиеся глаза, обшаривали истерзанную плоть. Всю её изрезали красные полосы. Потемневшие и воспалённые, окаймлённые выступающей розовой плотью, помеченные точками от вытащенных швов. Четыре из них, одна над другой на одном боку, следовали вдоль изгибов торчащих рёбер. Другие образовывали углы на бёдрах и лодыжках, на правой руке, левой ступне.
Она задрожала. Эта забитая туша не могла быть её телом. Она хрипло дышала сквозь стучащие зубы, а ссохшаяся и угристая грудная клетка разом отяжелела. — У… - прохрипела она. — У..
— Знаю! Восхитительно, а? — Он наклонился вперёд над ней, резко водя рукой по лесенке из красных рубцов на её груди. — Вот тут рёбра и грудина совсем раскрошились. Чтобы восстановить их и поработать над лёгким пришлось произвести рассечение. Я старался резать по минимуму, но ты же видишь, что повреждения…
— У…
— Левым бедром я особенно доволен. — Указывая на алый зигзаг идущий от угла её ввалившегося живота вниз к внутренней стороне усохшей ноги, с обеих сторон окруженный следом из красных точек. — Бедренная кость, вот здесь, к сожалению вклинилась сама в себя. — Он прищёлкнул языком и всунул палец в сжатый кулак. — Немного укоротив ногу. Но вышло, что голень на другой ноге оказалась раздроблена и мне удалось вытащить крохотный осколочек кости, чтобы возместить разницу. — Он нахмурился, сдвинув вместе её колени и наблюдая, как они сами раскатываются в стороны — ступни бесполезно болтались. — Одно колено слегка ниже другого, и стоя ты не будешь столь же высокой, но, принимая во внимание…
— У…
— Уже срослось. — Он усмехнулся, нежно погладив её высохшие ноги от верха бёдер до узловатых лодыжек. Она смотрела, как он касаётся её, будто повар гладит ощипанную курицу и вряд ли что-либо чувствует. — Всё полностью срослось, и зажимные винты удалены. Шедевр, поверь мне. Вот бы скептики из академии увидели всё это — им было бы не до смеха. Вот бы увидел мой прежний наставник, даже он…
— У… — Она медленно подняла правую кисть. Точнее, дрожащее, вихляющееся на конце предплечья издевательство над кистью. Ладонь была гнутой и сморщенной, с громадным уродливым шрамом там, где в неё врезалась проволока Гоббы. Пальцы скрючило как древесные корни, сдавило вместе и только мизинец торчал под странным углом. Попытавшись сжать кулак, она простонала сквозь стиснутые зубы — пальцы еле шевельнулись, а острая боль прострелила руку, заставив желчь обжечь заднюю стенку горла.
— Наилучшее, что я мог сделать. Мелкие косточки, как ты видишь, серьёзно пострадали и сухожилие мизинца напрочь разорвано. — Её хозяин казался разочарованным. — Конечно, шок. Отметины сойдут… до некоторой части. Но на самом деле, принимая во внимание падение… ладно, вот. — Мундштук