Так вот, когда мы с папой ехали на машине, нам нравилось представлять, что тот грузовик где-то у нас за спинами. Едва он настигал нас, папа вдавливал в пол педаль газа. А я дергался на пассажирском сиденье и принимался орать. И конечно, никакого ремня безопасности. Какой был год – восемьдесят второй, восемьдесят третий? Да, и между нами на сиденье – упаковка пива… и когда папа приговаривал очередную банку, она летела из окна на дорогу. Вместе с сигаретой.
Наконец грузовик давил нас в лепешку, и папа издавал пронзительный вопль; машина виляла туда и сюда по дороге – это должно было означать, что мы мертвы. Папа мог целую минуту сидеть с вываленным языком и сбитыми набок очками – для полноты образа. Так мы ездили вдвоем: преследование, удар, смерть на дороге – отца и сына вместе. И фура – воплощение Зла и Рока.
Хорошее было время, да.
Папа читал мне про Зеленого Гоблина, а мама – «Нарнию». Ее голос умиротворял (как и сейчас, впрочем), словно первый в году снегопад. Она читала про предательство и жестокую резню ровно с той же спокойной безмятежностью, как и про воскресение и жизнь вечную. Мама не религиозна, однако ты слышишь, как она читает, – и словно паришь в готическом соборе, полном света и безграничного простора.
Вот мертвый Аслан лежит на камне, и мыши грызут веревки, стягивающие его тело. Я полагаю, мое чувство справедливости зародилось именно тогда. Жить достойно – для этого вполне достаточно быть мышью, разгрызающей чужие веревки. Что такое одна мышка? Но если нас много и все мы не жалеем собственных зубов, то, возможно, это позволит уберечь нас всех от худшего. А возможно, спасет нас от самих себя.
С той поры я верю: книги работают по тому же принципу, что и заколдованный шкаф. Вы забираетесь в его тесное пространство – и выходите с другой стороны, в просторный загадочный мир, в место, которое пугает и восхищает одновременно.
Мои родители не просто читали истории – они их еще сочиняли. И так уж получилось, что оба в этом деле большие мастера. Мой папа дважды попадал на обложку «Тайм». Дважды! Его называли главным букой Америки. К тому времени Альфред Хичкок уже умер – кто-то же должен был занять его место? Мой папа не возражал. Стать тем, кто пугает всю Америку, – хорошо оплачиваемое ремесло.
Режиссеры пребывали под впечатлением от идей моего отца; продюсеров очаровывали финансовые перспективы, – так что многие книги оказались экранизированы. Мой отец сдружился с известным независимым кинорежиссером Джорджем Ромеро. Ромеро в некотором смысле придумал зомби-апокалипсис для фильма «Ночь живых мертвецов» и забыл – в некотором смысле – заявить на идею авторские права. И в результате идея – в некотором смысле – не принесла ему богатства. Так что создатели «Ходячих мертвецов» должны быть навечно благодарны Ромеро за то, что он так хорош в режиссуре и так плох в защите своих интеллектуальных прав.
Джордж Ромеро и мой отец раскопали старые комиксы. Мерзкие, кровавые – они были изданы в пятидесятых, до того, как кучка сенаторов и мозгоправов объединились, чтобы их запретить, – и у детей снова наступила скучная жизнь. «Байки из склепа», «Гнездо страха», «Ужасный подвал», вот в таком духе.
Ромеро и папа решили вместе снять фильм – «Калейдоскоп ужасов», – похожий на все те кошмарные комиксы, только в форме кино. Папа даже сыграл в этой картине роль: человека, который подхватил инфекцию от пришельцев и начал превращаться в растение. Съемки проходили в Питтсбурге; полагаю, папе не хотелось сидеть там в одиночестве, поэтому он взял с собой меня, – и мне тоже дали роль. Я играл мальчика, убившего отца с помощью куклы вуду после того, как тот выкинул его комиксы. В фильме моего отца играл Том Аткинс, в реальной жизни человек настолько приветливый и добродушный, что убивать его совсем не хотелось.
В фильме было полно шокирующих эпизодов: отрубленные головы, гниющие тела, кишащие насекомыми, ожившие кошмарные трупы. Ромеро нанял специалиста по гриму и спецэффектам, Тома Савини, – того самого кудесника, который делал зомби в фильме «Рассвет мертвецов».
Савини ходил в байкерской косухе и мотоциклетных бутсах. Носил мефистофельскую бородку и обладал бровями как у Спока с планеты Вулкан. В его трейлере целая полка оказалась набита книгами со снимками патологоанатомических вскрытий. Во время работы над «Калейдоскопом» у него было две обязанности: делать грим со спецэффектами и нянчить меня. Я целую неделю провел в его трейлере и рядом, наблюдая, как он рисует раны и лепит клыки и когти. Тома я могу назвать своим первым объектом поклонения. Все, что он произносил, было смешно и, как ни странно, прямо в точку. Он служил во Вьетнаме и, как он поведал мне, гордится тем, что там делал: не позволял себя прикончить. Том полагал, что воспроизведение в фильме той резни – своего рода терапия, только за нее ему еще и платят.
Я наблюдал, как он превращает моего отца в чудо болотное. Стараниями Тома на бровях у папы теперь рос зеленый мох, на руках – густая поросль, а на языке – целый пук травы. Поэтому несколько дней у меня не было папы – а был сад с глазами. В моей памяти сохранился запах: отец пах тогда сырой землей под спудом опавших листьев. Впрочем, вполне возможно, это просто игра моего воображения.
Том Аткинс по роли меня ударил, и Том Савини изобразил на моей левой щеке синяк в форме отпечатка пятерни. Съемка в тот вечер затянулась до поздней ночи, и, когда мы вышли из павильона, я помирал от голода. Папа отвез меня в ближайший «Макдоналдс». К тому моменту я изнемогал от усталости и перевозбуждения, а потому подскакивал и орал, что хочу шоколадный коктейль. И папа пообещал мне молочный коктейль. В какой-то момент он осознал, что с десяток сотрудников «Макдоналдса» нехорошо на нас поглядывают. Ведь у меня на лице по-прежнему сиял отпечаток пятерни. Отец с утра пораньше обещает ребенку молочный коктейль… в качестве чего? Своего рода взятки, чтобы сын не донес на него в службу защиты детей от семейного насилия? Папа подхватил меня и вышел из заведения, не дожидаясь, пока кто-либо из сотрудников вызовет Службу защиты детей, и мы не ходили в «Макдоналдс» до самого отъезда из Питтсбурга.
К моменту возвращения домой