Автобус тронулся, и какой-нибудь слабак запаниковал бы, но только не моя мать, пребывавшая в твердом убеждении, что все шестнадцать лет, пока с ней говорили свысока, пренебрегали ею и умаляли ее перед братьями, она шла к этой минуте независимости. Совсем еще девчонка, она уже смирилась со своим интересным положением, которое, по ее словам, впервые осознала в бакалее Дейви Талбота: стояла возле башни из ящиков с апельсинами и вдруг почувствовала, как моя еще не сформировавшаяся ножка легонько пнула ее в мочевой пузырь, – вроде бы просто колика, но мать поняла, что это – я. У нее не было и мысли о подпольном аборте, хотя среди поселковых девушек ходила молва о вдовице из Трали, которая с помощью английской соли, вакуумных мешков и щипцов творила всякие ужасы. За шесть шиллингов, говорили девушки, через пару часов от нее выходишь похудевшей на три-четыре фунта. Нет, мать знала точно, что ей делать после моего рождения. Надо было лишь дождаться моего появления на свет, чтобы привести в действие План.

Дублинский автобус был почти полон, и парень со старым порыжелым чемоданом, вошедший на первой остановке, огляделся в поисках свободного места. На секунду он задержался возле матери, которая почувствовала его буравящий взгляд, но головы не подняла – вдруг это какой-нибудь знакомец ее родных, который уже наслышан о ее позоре и хочет сказать гадость ей в лицо. Однако парень молча прошел дальше. Автобус уже проехал миль пять, когда он вернулся и, указав на свободное место рядом с матерью, спросил:

– Можно?

– А что, сзади нет мест? – Мать посмотрела в хвост автобуса.

– Там сосед ест бутерброды с яйцом, от запаха просто мутит.

Мать пожала плечами и, подобрав полу пальто, окинула незнакомца быстрым взглядом: твидовый костюм, приспущенный галстук, в руках кепка. Года на два старше ее, лет восемнадцати-девятнадцати. Мама была, как тогда говорили, «смазливой», но беременность вкупе с утренними драматическими событиями не располагала ее к флирту. Поселковые парни не раз пытались закрутить с ней любовь, но ее это ничуть не интересовало, и она заслужила репутацию «честной», ныне разлетевшуюся вдребезги. Про иных девиц говорили, что стоит лишь чуток их раззадорить, и они что надо сделают, что надо покажут и куда надо поцелуют, но Кэтрин Гоггин не такая. Мать знала, что весть о ее позоре ошарашила парней и кое-кто из них сокрушался, что в свое время не поднажал как следует. Теперь они станут говорить, что она всегда была потаскухой, и ее это ранило, поскольку общим с порождением грязных мужских фантазий у нее было только имя.

– Славный, однако, денек, – сказал парень.

Мать повернулась к нему:

– Что, простите?

– Денек, говорю, славный. Для этой поры совсем неплохо.

– Да, наверное.

– Вчера дождило, а на сегодня вообще обещали ливень. И нате вам – никаких ливней. Красота.

– Вы увлекаетесь погодой, что ли? – Мать и сама расслышала сарказм в своем тоне, но ей было все равно.

– Для меня это естественно. Я вырос на ферме.

– Я тоже. Отец вечно смотрел в небо и вечерами принюхивался к воздуху – мол, что сулит завтрашний день? А в Дублине, говорят, всегда дождь. Это правда?

– Я думаю, скоро узнаем. Вам до конца?

– Не поняла?

Парень покраснел от горла до кончиков ушей, причем впечатляла быстрота этой метаморфозы.

– Вы едете до Дублина или выйдете раньше? – поспешно поправился он.

– Хотите пересесть к окну? – спросила мать. – Да? Пожалуйста, мне все равно, где сидеть.

– Нет-нет, я просто так спросил. Мне и здесь хорошо. Если только вы не собираетесь угоститься бутербродом с яйцом.

– У меня вообще нет еды. К сожалению.

– В моем чемодане лежит кусок буженины. Могу вам отрезать, если хотите.

– Я не смогу есть в дороге. Стошнит.

– Позвольте узнать ваше имя?

Мать помешкала:

– А на что вам?

– Чтоб обращаться к вам по имени, – сказал парень.

Только сейчас мать разглядела, какой он симпатичный.

Лицо прямо девичье, рассказывала она. Чистая кожа, не познавшая унижения бритвой. Длинные ресницы. Непослушные светлые пряди, падающие на лоб и глаза. Что-то в его облике говорило, что он не представляет никакой угрозы, и мать наконец смягчилась, отбросив настороженность.

– Кэтрин, – сказала она. – Кэтрин Гоггин.

– Рад знакомству. А я Шон Макинтайр.

– Вы из Дублина, Шон?

– Нет, я живу неподалеку от Баллинколлига. Слыхали о таком?

– Слышала, но бывать не бывала. По правде, я вообще нигде не бывала.

– Ну вот, теперь побываете. В Большом чаде.

– Да, побываю. – Мать посмотрела на проплывавшие за окном поля, на ребятишек, которые скирдовали сено и, подпрыгивая, махали автобусу.

– Часто туда-сюда скачете? – помолчав, спросил Шон.

– Что я делаю? – нахмурилась мать.

– Я про Дублин. – Шон схватился за лицо, и сам, видимо, недоумевая, почему всякий раз что-нибудь да ляпнет. – Вам часто приходится туда-сюда ездить? У вас там родственники?

– У меня ни одной знакомой души за пределами Западного Корка. Еду в полную неизвестность. А вы?

– Я там никогда не бывал, но вот дружок мой месяц назад туда отправился и тотчас получил работу в пивоварне Гиннесса. Говорит, и для меня местечко найдется.

– Работники-то, поди, не просыхают.

– Нет, там с этим строго. Начальство и все такое. Мастера следят, чтоб никто не присосался к портеру. Приятель вот говорит, там дуреешь от одного только запаха хмеля, ячменя и дрожжей. Этим запахом, говорит, пропитаны все окрестные улицы и тамошние жители ходят точно поддатые.

– Значит, напиваются задарма, – сказала мама.

– Друг говорит, через пару дней к запаху привыкаешь, но сперва мутит здорово.

– Мой папаша обожает «Гиннесс». – Мать припомнила горький вкус напитка из бутылки с желтой этикеткой – иногда отец ее приносил пиво домой, и однажды она втихаря его отхлебнула. – Вечером по средам и пятницам он в пабе как часы. В среду позволяет себе только три пинты и приходит домой не поздно, но уж в пятницу напивается вдрызг. Домой заявляется часа в два ночи, будит мать и требует, чтоб ему подали сосиски и кровяную колбасу. А если мама откажет, дерется.

– У моего папани всю неделю пятница, – сказал Шон.

– Потому вы и решили уехать?

Шон пожал плечами, долго молчал и наконец ответил:

– Отчасти. По правде, дома у нас маленько неспокойно. Лучше было уехать.

– А почему неспокойно? – заинтересовалась мать.

– Знаете, я бы оставил это