Пол набрасывает возможный угол для программы: любопытная буржуазность в английских отношениях с Францией — с дней «милордов» и образовательных путешествий их юных наследников, типичный заезжий англичанин тут всегда бывал образованным, достаточно состоятельным и, разумеется, консервативным, и выносимые им впечатления всегда опирались на порядочное привольное житье, блюда и вина, возводимые в культ гурманства, и прочее в том же духе. Прекрасное место, чтобы забывать обо всех стеснениях жизни в глубоко пуританской стране, хотя, çа va de soi[20], пуританский аспект дозволяет нам одновременно другой частью нашей натуры глубоко презирать их политику и их нелепый наполеоновски централизованный бюрократизм. Так что нечего удивляться нашей репутации коварности; мы не отдаем себе отчета, что самая архицентрализованная европейская нация — это Англия, то есть, хочет он сказать, кто еще так преклоняется перед понятиями о жизни, провозглашенными Лондоном, как сами британцы, — найдите хоть одного такого француза-лягушатника; кто еще, кроме нас, так нелепо и рабски выражает свой конформизм в манере вести себя, говорить и одеваться; возьмите для сравнения то, как французов заботит только качество пищи и ее приготовления, тогда как нас заботит, корректно ли одеты наши сотрапезники, изящно ли и надлежащим ли образом сервирован чертов стол, мы страшным образом путаем…
— Слушайте, — говорит Бел. — Иволга.
И на момент Пол умолкает, они слышат прозрачный переливчатый посвист на том берегу речки. Бел говорит:
— Они всегда невидимы.
— Продолжайте, — говорит Питер. Он тянется за сигаретой, спохватившись, предлагает Кэтрин, она качает головой. — Звучит интересно.
Пол имеет в виду, что мы мелено путаем идею, миф о Франции, централизированной со времен Версаля, и реальное пренебрежение француза ко всему, что препятствует его личным удовольствиям. Тогда как мы у себя дома с нашей верой в то, будто мы уже свободны и демократичны, и политически независимы, на самом деле, когда дело касается личных удовольствий, являем собой жутчайшую нацию конформистов. Вот почему (подготовив сымпровизированный парадокс) каждое французское правительство всегда изначально фашистское, а реальная французская нация изначально не способна сколько-нибудь долго терпеть фашизм; тогда как НАША любовь к конформизму настолько вездесуща и питает культуру, настолько готовую к фашистскому перевороту, что нам пришлось выработать все это конституционное смесиво (одно из его словечек), и одному Богу известно, сколько еще предохранительных общественных систем против нашей истинной натуры.
— Было бы замечательно ввести и это, — говорит Питер.
И еще, говорит Пол, наливая себе остатки гро-плана в стаканчик Кэнди (Питер жестом отказался), еще один результат того, что Франция это страна, которую наши представители рабочего класса вообще не посещают — никаких турпоездок, и теперь уже нельзя сослаться на пролетарскую ненависть к грязной иностранной кормежке и грязному ихнему сексу, если учесть то (столько приходится учитывать!), как они теперь валят на Майорку и Коста-Брава, в Италию и Югославию, и одному Богу известно куда еще, — гораздо больше это ненависть к стране, которая требует образованности и утонченности, чтобы получать от нее удовольствие, а это ты оставляешь чертовым снобам и буржуазным гедонистам; или по меньшей мере дело в нелепом представлении, о ней сложившемся, и — как он собирался сказать перед тем, как потерял нить, он немножко перепил, — это же объясняет параллельную французскую иллюзию касательно Англии как страны фанатических стоических монархоманьяков в котелках, живущих ради лошадей и собак, и le sport[21], и прославленная невозмутимость, и прочая гребаная ерунда. Возьмите, к примеру, известное им шато всего в нескольких милях отсюда, может ли Питер угадать, что красуется на почетном месте в их чертовой гостиной? Обрамленное письмо секретаря герцога Эдинбургского, благодарящего графа за соболезнования по поводу кончины тестя его высочества. Ну знаете, говорит Пол. Просто руки опускаются.
— А он говорит по-английски? Мы могли бы это использовать.
Бел говорит:
— Люди из рабочей среды не ездят во Францию, потому что это слишком дорого. Только и всего.
Питер ухмыляется.
— Вы шутите. Вы не отдаете себе отчета, сколько теперь многие из них зарабатывают.
— Вот именно, — говорит Пол. — Вопрос культуры. Здесь они считают, что клиент ожидает самого лучшего. А мы — что он предпочитает что подешевле.
− Пару лет назад мы сделали программу о турпоездках. Просто не верится, какие причины они называли. Помню, одна милая старушенция на Майорке объясняла, как ей больше всего нравится сознавать, что все они получают одинаковую еду и размещаются в одинаковых номерах.
Он хлопает себя по голове, будто его неспособность поверить доказывает глупость старушенции.
— Вот-вот. Проклята страна, где людям разрешено выбирать, как тратить свои деньги.
— Если они у них есть, — вмешивается Бел.
— Бога ради, деньги тут ни при чем. Я говорю о промывании мозгов. — Он снова поворачивается к Питеру. — Французский крестьянин, даже фабричный рабочий, уделяет своей еде и вину столько же внимания, как те, кто стоит гораздо выше на экономической лестнице. В отношении удовольствий они абсолютные эгалитаристы. Я о том, какие они, например, закатывают свадьбы. Простой, не слишком зажиточный фермер, почтальон. Великолепнейшее угощение, Питер, вы и вообразить не можете. И такая озабоченность, тщание, поход к мяснику и обсуждение мяса и patisserie, и charcuterie[22].
Благодарение Богу за экономические надбавки.
Питер кивает, затем вскидывает глаза, охватывая взглядом и Пола и Аннабель.
— Значит, счастливцы? От этого не уйти?
— Ощущение привилегированности. Неизбежное.
— Но вы словно бы доказываете, что это следует изничтожить? Неужели вы правда хотите видеть здесь манчестерские и бирмингемские орды?
Бел ухмыляется.
— Отличный вопрос. Обратитесь к товарищу Роджерсу.
Пол машет ладонью на жену.
— Только потому, что такие турпоездки Франция вообще не предлагает. Тут вам все еще предлагается делать собственные открытия.
— А это требует образованного ума?
— Просто лишенного предубеждений. А не в смирительной рубашке пуританской этики.
— Этот угол мне тоже нравится. — Он улыбается Аннабель. — Но в какой мере он типичен, Аннабель?
— Я бы сказала: довольно стандартный экспатриант-реакционер. Верно, Кэт?
Кэтрин чуть улыбается и ничего не говорит.
— Ну давай же, свояченица. Защити меня от ударов в спину.
— Если кто-то счастлив, естественно, он не хочет ничего менять.
— Но ведь хотеть немножко это счастье разделить не возбраняется?
Бел отвечает за нее:
— Милый, почему не взглянуть правде в глаза? Ты величайший из когда-либо живших кресельных социалистов.
— Благодарю тебя.
— Бутылочка джолли, и ты перемаоишь всех в радиусе достижения.
Питер посмеивается.
− Послушайте, какое прелестное слово, Аннабель. Перемаоить. Я его запомню.
Пол грозит пальцем Линабель; этот жуткий русский монах в нем.
— Радость моя, цель социализма, как ее понимаю я, это содействовать подъему человечества, а не сведение его к наиболее низкому из всех