У доктора Фудзии было шесть медсестер, которые ухаживали за пациентами. Его семья была в безопасности: жена и один из сыновей — неподалеку от Осаки, а второй сын и две дочери — в деревне на острове Кюсю. Вместе с доктором жили племянница, горничная и слуга. Особых дел у него не предвиделось, и его это совершенно устраивало, поскольку запас денег был. Ему было пятьдесят, он был здоров, весел и спокоен, и ему нравилось проводить вечера, попивая виски с друзьями, но в меру и исключительно ради поддержания беседы. Пока не началась война, он предпочитал американские и шотландские сорта, но сейчас его полностью устраивала лучшая японская марка — Suntory [8].
Доктор Фудзии в одном нижнем белье сел на чистейшую циновку у себя на террасе, надел очки и приступил к чтению Osaka Asahi. Ему нравилось читать новости из Осаки, потому что там находилась его жена. Он увидел вспышку. Она казалась сверкающе желтой — ведь он сидел спиной к центру города и смотрел в газету. Пораженный, доктор Фудзии попробовал подняться. В этот момент (дом находился в 1400 метрах от центра взрыва) здание клиники у него за спиной накренилось и с ужасным грохотом рухнуло в реку. Доктор все еще пытался встать на ноги, но его бросило вперед, и в сторону, и вверх; его било и сжимало; он не понимал, что происходит, потому что все вокруг неслось с бешеной скоростью; он очутился в воде.
Едва успев подумать, что умирает, доктор Фудзии осознал, что жив — и крепко зажат двумя длинными бревнами, которые скрестились у него на груди; будто гигантские палочки подняли его, как кусочек еды, — он не мог пошевелиться, голова каким-то чудом оказалась на поверхности, а торс и ноги — под водой. Вокруг лежала в руинах его клиника: безумное нагромождение сломанных досок и медицинского оборудования. Левое плечо страшно болело. Очки пропали.
В то утро, когда прогремел взрыв, отец Вильгельм Кляйнзорге, член ордена иезуитов, был в весьма тяжелом состоянии. Японская диета военного времени не пошла ему на пользу, к тому же он чувствовал, как непросто быть иностранцем в стране, где с каждым днем растут ксенофобские настроения; даже немцы — после поражения Фатерлянда — были тут не в чести. В свои тридцать восемь лет отец Кляйнзорге производил впечатление мальчика, который слишком быстро растет: худое лицо, сильно выступающий кадык, впалая грудь, руки болтаются, ноги очень большие. Он ходил неуклюже, слегка подаваясь вперед. Он все время чувствовал усталость. В довершение всего уже два дня он вместе с другим священником, отцом Цесьликом, мучился довольно болезненной и острой диареей — они считали, что виной всему бобы и черный хлеб из военного пайка, который приходилось есть. Двое других священников, живших на территории миссии в районе Нобори-тё, — отец-настоятель Ласалль и отец Шиффер — счастливо избежали этой напасти.
Отец Кляйнзорге проснулся в то утро около шести и полчаса спустя — он немного припозднился из-за болезни — начал служить мессу в капелле миссии. Она располагалась в небольшом деревянном доме в японском стиле. Скамеек внутри не было, прихожане преклоняли колени прямо на циновках, которыми по японским обычаям был устлан пол, перед алтарем, украшенным прекрасными шелками, медной и серебряной утварью и богатыми вышивками. Этим понедельничным утром молящихся было немного: господин Такемото, студент-теолог, который жил в доме иезуитов; господин Фукаи, секретарь епархии; госпожа Мурата, набожная христианка и экономка миссии; а также трое других священников. После мессы, когда отец Кляйнзорге читал благодарственную молитву, раздался вой сирены. Он прервал службу, и члены миссии отправились в основное здание. Там, уединившись в своей комнате на первом этаже, справа от входной двери, отец Кляйнзорге переоделся в военную форму: он купил ее, когда преподавал в средней школе «Рокко» в городе Кобе, и надевал на время воздушной тревоги.
Когда звучали сирены, отец Кляйнзорге всегда выходил на улицу и всматривался в небо. На этот раз он, к своей радости, увидел там только метеорологический самолет, который летал над Хиросимой каждый день примерно в это же время. Убедившись, что все в порядке, он пошел в дом и позавтракал вместе с другими священниками. Учитывая обстоятельства, хлеб и заменитель кофе из пайка были ему особенно неприятны. Некоторое время священники беседовали, пока в восемь часов не прозвучал отбой тревоги. Затем они разбрелись по разным частям дома. Отец Шиффер удалился к себе и сел работать. Отец Цесьлик в своей комнате устроился на стуле, положил на живот подушку, чтобы унять боль, и принялся читать. Отец-настоятель Ласалль стоял у окна своей комнаты и размышлял. Отец Кляйнзорге поднялся на третий этаж, разделся до белья и растянулся на раскладушке с журналом Stimmen der Zeit.
После ужасной вспышки — которая, как позже понял отец Кляйнзорге, напомнила столкновение Земли с огромным метеоритом, о чем он читал в детстве, — ему хватило времени (поскольку он был в 1300 метрах от центра взрыва) на одну мысль: прямо на нас упала бомба. После этого на несколько секунд или минут он лишился рассудка.
Отец Кляйнзорге так и не смог понять, как выбрался из дома. Придя в себя, он осознал, что бродит по огороду миссии, левый бок у него весь исцарапан и кровоточит; что все здания вокруг лежат в руинах, за исключением дома иезуитов, на укрепление которого потратил много сил священник по имени Гроппер, панически боявшийся землетрясений; что день обернулся ночью; и что рядом с ним была экономка Мурата-сан, которая кричала снова и снова: «Сю Иэсу, аварэми тамаи! Господи Иисусе, помилуй нас!»
Доктор Теруфуми Сасаки, хирург госпиталя Красного Креста, ехал в Хиросиму на поезде из деревни, где он жил с матерью, и вспоминал страшный и неприятный сон, приснившийся ему накануне. Дом матери располагался в местечке Мукаихара, в сорока километрах от города, и дорога до больницы вместе с пересадкой на трамвай занимала два часа. Прошлой ночью он плохо спал, проснулся на час раньше обычного, чувствовал вялость и легкий озноб, так что был не уверен, ехать ли ему вообще на работу; но чувство долга в итоге взяло верх, и он даже сел на более ранний поезд, чем обычно. Вчерашний сон сильно напугал доктора, поскольку был тесно связан — по крайней мере, на поверхностный взгляд — с тревожной действительностью. Ему было всего двадцать пять лет,