Мадам Галина появилась в нашем доме ровно в пятьдесят лет — такая дородная, но с кошачьей улыбочкой. Она носила длинные платья из шуршащего чёрного шёлка и шляпки собственного изготовления, а жила в двух комнатках на чердаке, где хранила всё своё имущество: граммофон, иконы, чёрный как смоль рисунок Богоматери работы, как она утверждала, самого Леонардо да Винчи, бесчисленные коробки со старыми письмами и фотографиями предков — графов и графинь в окружении собак и слуг на заснеженных просторах.
Приставленная ко мне мадам Галина знала несколько языков, и это была её страсть. Не успел я освоить азы английского правописания, как на меня обрушилась кириллица. На ночь она мне читала вариации одной сказки на разных языках. На парижских собраниях потомков русской знати и эмигрантов из Советского Союза, число которых таяло на глазах, я выступал как её мальчик-полиглот, живой пример для подражания. Считается, что я говорю по-русски с французскими интонациями, по-французски с русскими, а по-немецки с теми и другими, причём не очень хорошо. Что до английского, то он, как ни крути, достался мне от отца. Кто-то в нём даже слышит шотландские каденции… спасибо хоть не пьяный рык, характерный для покойного батюшки.
Когда мне пошёл двенадцатый год, его подкосили онкология и меланхолия, и я помогал мадам Галине ухаживать за ним, в то время как мать закрутила роман с богатеньким ухажёром, бельгийским торговцем оружием, который мне сразу не понравился. После смерти отца образовался нескладный треугольник, в котором меня посчитали третьим лишним и отправили на его родину: сначала на каникулы к строгой тётушке, а с возобновлением занятий — в спартанскую школу-интернат в Северной Шотландии. Несмотря на отчаянные усилия преподавателей сделать меня отстающим по всем предметам, я сумел поступить в университет в индустриальном районе Центральной Англии, где совершил первые неуклюжие шаги в общении с женским полом и нацарапал незатейливую дипломную работу по славистике.
А последние двадцать пять лет я являюсь действующим членом британской разведслужбы — проще говоря, Конторы.
* * *По сей день моя вербовка под тайные знамёна кажется мне предопределённой, поскольку не помню, чтобы я рассматривал какие-то другие варианты или мечтал ещё о чём-то, ну разве что о бадминтоне или покорении Кернгормских вершин. Когда мой университетский преподаватель осторожно поинтересовался за бокалом тёплого белого вина, не рассматриваю ли я возможность сделать что-то «по-тихому для своей страны», моё сердце радостно забилось, и сразу вспомнилась тёмная квартира на бульваре Сен-Жермен, где мы с мадам Галиной каждое воскресенье навещали моего отца до самой его смерти. Именно там я впервые возбудился от антибольшевистских конспиративных разговоров моих троюродных братьев, дядьёв и двоюродных бабушек, которые с горящими глазами шёпотом шёпотом обсуждали новости из отечества, где мало кто из них вообще бывал… а в какой-то момент, вспомнив о моём присутствии, они призывали меня поклясться, что я никому не выдам эти секреты, даже если их смысл мне непонятен. Там же зародился мой живой интерес к кровному родственничку, русскому Медведю — огромному, многоликому и непостижимому.
В почтовом ящике я нахожу вежливое письмо, приглашающее меня посетить здание с портиком неподалёку от Букингемского дворца. Адмирал королевского флота в отставке, сидящий за столом сродни орудийной башне, спрашивает меня, каким спортивным играм я отдаю предпочтение. Бадминтону, отвечаю, на что следует живая реакция.
— А вы знаете, что я играл в бадминтон с вашим уважаемым отцом в Сингапуре и он разбил меня в пух и прах?
— Нет, сэр, — признаюсь, — не знал. — А сам думаю, не следует ли мне за него извиниться. Кажется, мы поговорили о чём-то ещё.
— А где бедняга похоронен? — спрашивает он, когда я уже собираюсь уйти.
— В Париже, сэр.
— Вот как. Желаю удачи.
Мне приказано появиться на железнодорожной станции «Бодмин-Парквей» с журналом «Спектейтор» недельной давности в руке. Убедившись, что все нераспроданные экземпляры были возвращены оптовику, я прихватываю номер из местной библиотеки. Мужчина в зелёной фетровой шляпе спрашивает меня, когда отходит ближайший поезд в Камборн. Я отвечаю, что не могу ему ничем помочь, так как еду в Дидкот. И следую за ним на расстоянии до парковки, где нас уже поджидает белый фургон. После трёх дней жёстких допросов и чопорных ужинов, где проверялись моя общительность и алкогольная стойкость, я должен предстать перед большим синклитом.
— Итак, Нат, — начинает седая дама, сидящая в центре стола. — Мы вас обо всём подробно расспросили, а у вас к нам есть какие-нибудь вопросы?
— Вообще-то да, — отвечаю я, перед этим для вида хорошо подумав. — Вы спрашивали, можете ли вы рассчитывать на мою лояльность. А я могу рассчитывать на вашу?
Она улыбается, а следом за ней и остальные — с лёгкой грустью раздвинутые уголки рта… своего рода одобрительный сигнал, который позволяет себе Контора.
Бойкий на язык даже под давлением. Хорошая внутренняя агрессия. Рекомендован.
* * *В том же месяце, когда я прошёл базовый тренинг по овладению разными тайными искусствами, мне посчастливилось познакомиться с Прюденс, моей будущей женой. Наша первая встреча не выглядела многообещающей. После смерти отца из семейного шкафа вывалилась целая куча скелетов. Сводные братья и сёстры, о которых я раньше слыхом не слыхивал, заявили свои права на нашу собственность, уже четырнадцать лет оспариваемую в судах и начисто разворованную шотландскими попечителями. Тогда приятель мне порекомендовал лондонскую адвокатскую фирму. Пять минут послушав мои стенания, совладелец фирмы позвонил в колокольчик.
— Один из наших лучших молодых адвокатов, — заверил он меня.
Вскоре дверь открылась, и в комнату вошла женщина моего возраста. Она была в суровом чёрном брючном костюме, какие предпочитают дамы её профессии, учительских очках и чёрных армейских ботинках миниатюрного размера. Мы обменялись рукопожатием. Она на меня даже толком не взглянула. Под цокот тяжёлых ботинок я проследовал за ней в каморку. На двери с матированным стеклом красовалась табличка: «Мисс П. Стоунвей, бакалавр юридических наук».
Мы садимся друг против друга, она с суровым видом убирает за уши свои каштановые локоны и достаёт из выдвижного ящика жёлтый линованный блокнот.
— Ваша профессия?
— Состою на дипломатической службе её величества, — отвечаю я и почему-то краснею.
А дальше лучше всего помню её прямую спину, решительный подбородок и луч света, играющий на волосках