Несколько лет он ничем не болел, не считая хронического несварения желудка, характерного, как в те годы, так и сейчас, для одиноких мужчин, которые сами готовят пищу и съедают ее также в одиночестве. С этим недугом Чарльз боролся с помощью сильного слабительного по названию «Эликсир жизни папаши Джорджа».
Единственный несчастный случай произошел с ним на третий год одинокой жизни. Чарльз выкапывал булыжники и перевозил их на тележке к каменной стене. Один большой булыжник никак не удавалось сдвинуть с места, и Чарльз использовал в качестве рычага длинный железный лом, который подсунул под камень. Однако булыжник раз за разом скатывался на прежнее место. И тут Чарльз вышел из себя. По губам пробежала легкая улыбка, и он в немой ярости обрушился на камень, будто перед ним стоял человек. Чарльз просунул лом еще глубже и налег на него всей тяжестью. Лом выскользнул из рук и ударил верхним концом по лбу. Несколько минут Чарльз лежал в поле без сознания, потом перевернулся и, встав на ноги, заковылял к дому, ничего не видя перед собой от застилающей глаза боли. Через весь лоб до самой переносицы вздулся длинный рваный рубец. Несколько недель Чарльз носил повязку, сквозь которую проступал гной, но это не вызывало тревоги, так как в то время гной считался хорошим признаком, свидетельствующим, что рана заживает как положено. Когда же она действительно зажила, на лбу остался длинный бугристый шрам. Обычно шрамы светлее здоровой кожи, но у Чарльза шрам почему-то потемнел. Возможно, в рану попала ржавчина, въелась в кожу, и получилось нечто наподобие татуировки.
Рана Чарльза не беспокоила, чего не скажешь о шраме. Будто кто-то приложил ко лбу длинный палец. Он часто изучал шрам, глядя в маленькое зеркальце над печью, и даже стал зачесывать на лоб волосы, чтобы он не бросался в глаза. Чарльз стыдился и люто ненавидел свой шрам, начинал нервничать и впадал в ярость, когда кто-нибудь интересовался его происхождением. В письме к брату Чарльз описал свои чувства:
Будто кто меня заклеймил, как корову, – писал он. – Проклятая штука становится все темнее, а когда ты вернешься, наверное, вовсе почернеет. Не хватает еще одного поперек, и стану ни дать ни взять, как папист в день покаяния. Не пойму, почему это так тревожит, ведь у меня полно и других шрамов. А тут как будто меня пометили. Стоит пойти в город или на постоялый двор, все на него глазеют и судачат, когда думают, что я не слышу. И с чего их любопытство распирает? Если и дальше так пойдет, вообще перестану ходить в город.
2
В 1885 году Адам демобилизовался из армии и отправился в долгий путь домой. Внешне он изменился мало, так и не приобретя военной выправки, что после службы в кавалерии и неудивительно. В некоторых эскадронах кавалеристы гордятся походкой вразвалку.
Адам жил как во сне. Резкая перемена привычного, пусть и ненавистного уклада жизни, всегда дается нелегко. По утрам он просыпался в одно и то же время, секунда в секунду, и подолгу лежал в кровати в ожидании сигнала «подъем». Ноги тосковали по плотно облегающим крагам, а без жесткого воротничка шея казалась голой. По прибытии в Чикаго он непонятно зачем снял на неделю меблированную комнату, прожил там два дня и отправился в Буффало, но передумал и поехал на Ниагарский водопад. Домой Адаму не хотелось, и он, как мог, оттягивал момент возвращения. Мысли о доме радости не вызывали, а те чувства, что довелось там пережить, давно умерли, и воскрешать их желания не возникало. Будто загипнотизированный, он часами смотрел на водопад, рев которого оказывал одурманивающее действие.
Как-то вечером на Адама напала разъедающая душу тоска по тесным солдатским казармам и походным палаткам, и вдруг возникло непреодолимое желание окунуться в самую гущу толпы, не важно какой, лишь бы почувствовать человеческое тепло. Первым, подвернувшимся по дороге людным местом оказался маленький, битком набитый прокуренный бар. С радостным облегчением он угнездился в людской гуще, словно кошка, высмотревшая укромный уголок в поленнице. Адам заказал виски и принялся неторопливо отхлебывать из стакана, чувствуя, как по телу расползается приятная теплота. Он никого не видел и не слушал чужих разговоров, а просто наслаждался близостью людей.
Было уже совсем поздно, посетители бара начали расходиться, и Адам с ужасом подумал о моменте, когда придется вернуться домой. Вскоре он остался один в компании бармена, который яростно протирал стойку из красного дерева, всем своим видом давая понять, что пора уходить.
– Налей-ка еще одну, – обратился он к бармену.
Бармен выставил на стойку бутылку, и Адам только сейчас заметил ярко-красное пятно у него на лбу.
– Я нездешний, – признался Адам.
– На водопадах большинство посетителей приезжие, – ответил бармен.
– Я служил в армии, в кавалерии.
– Вон оно что! – откликнулся бармен, не желая поддерживать разговор.
Адам вдруг почувствовал непреодолимое желание поразить этого человека, прорваться сквозь стену безразличия.
– Воевал с индейцами, – продолжил он свой рассказ. – Вот были времена!
Бармен не произнес в ответ ни слова.
– У моего брата тоже отметина на голове.
Бармен потер рукой красную метку:
– Она у меня с рождения, и с каждым годом становится все больше. Твой брат тоже с ней родился?
– Нет, случайно поранился. Он мне об этом написал.
– Обратил внимание, что моя отметина похожа на кошку?
– И правда похожа.
– Вот ко мне с детства и прилипла кличка Кот. Говорят, матушку напугала кошка, когда она меня носила.
– А я еду домой. Давно там не был. Выпьешь со мной?
– Спасибо. А где ты остановился?
– В пансионате миссис Мэй.
– Как же, знаю. Говорят, она потчует постояльцев супом, чтобы меньше мяса съели.
– Да, в любом ремесле есть свои тонкости, – задумчиво протянул Адам.
– Вот именно. В моем деле тоже немало премудростей.
– Истинная правда, – согласился Адам.
– Жаль только, главной премудрости я не знаю.
– И что же это?
– Да как выпроводить тебя домой и закрыть бар.
Адам молча уставился на бармена.
– Шучу, – попытался исправить неловкость бармен.
– Пожалуй, отправлюсь поутру домой, – сообщил Адам. – То есть вернусь в свой дом.
– Что ж, желаю удачи, – откликнулся бармен.
Ускоряя шаг, Адам брел по темному городу, будто хотел убежать от преследующего по пятам одиночества. Под угрожающий скрип ступеней он поднялся на просевшее крыльцо пансиона. В прихожей тускло светила керосиновая лампа. Кто-то предусмотрительно прикрутил фитиль, и огонек дрожал как при последнем издыхании.
В дверях комнаты застыла фигура хозяйки. Тень от ее носа падала на кончик подбородка,