Тяжелый труд нам достался. Трупы
ворочать трудно. Сколько их пало —
тщедушных, тучных, сильных и слабых…
Поменьше думай о духах, друже,
и не болтай о них. Бред краснобаев
забудь. Под землю убрались духи,
а нет — так Бог взял их, и страх напрасен.
В дни Водена выли близ битвищ волки,
но ныне в Эссексе нет их — опричь
волков двуногих. Перевернем–ка
вот этого…
Снова ухает сова.
Тортхельм.
Плохое это знаменье, Тотта.
Добра не жди… Но нет, не дрожу я,
не слабну от страха. Глупцом волен
меня считать ты, но муж оружный —
и тот оробел бы, бродя во мраке
меж мертвых, могильного сна лишенных,
уподобляясь тени унылой
и бледной, блуждающей средь урочищ
и пустынь поганского ада,
где нет надежды. Тебе не снится,
что мы в аду и теперь удел наш —
вечные веки ворочать трупы,
и все впустую? Ужасная участь!
Где ты, возлюбленный наш владыка?
Скованный смертным сном, на сырую
землю возлег ты, главу седую
преклонил на валун безвестный…
Тидвальд снова на мгновение приоткрывает фонарь. Падает луч света.
Тидвальд.
Смотри! Похоже, самая сеча
здесь разыгралась. Тела громоздятся
друг на друга. Давай–ка, Тотта,
наляг сильнее! Гляди! Готов я
поклясться честью, что это Вульфмар!
Уж он, вестимо, рубился рядом
с тем, кого ищем, — ближайшим другом
был он владыке.
Тортхельм.
Добрый племянник
грудью обязан стоять за дядю.
Тидвальд.
Нет, о другом я Вульфмаре молвлю:
я племянника не приметил —
разве что сестрич владыки изрублен
в крошево. Верно, он Вульфмар, только
Вульфмаром также зовется младший
Вульфстана отпрыск, — вернее, звался.
Родом он был из восточных саксов.
Смерть урожай собрала суровый,
по незрелым пройдясь колосьям
страшной косою. Отважный отрок,
смелым и стойким стал бы он мужем.
Тортхельм.
Милостив буди к нам, Милосердый!
Он был на год меня моложе!
Тидвальд.
Вот и Эльфнот; погиб он рядом.
Тортхельм.
Знай он это — был бы доволен:
другом Вульфмару слыл он. В игре ли,
в брани ли — были они неразлучны
и владыке хранили верность —
он же их почитал сынами.
Тидвальд.
Будь ты проклято, тусклое пламя,
и слепые глаза! Готов я
чем угодно поклясться: пали
близ него они. Где–то рядом,
верю, погиб и владыка.
Тортхельм.
Смело
бились безусые эти; бегством
бородачи спасались от битвы.
На спину щит — и в чащу, ну, чисто
стадо оленей, оставив сраженье
с рыжим безбожником и убийцей
собственным детям! Да разразится
гром над ними! Да покарает
страшною смертью суровое Небо!
К сраму Англии, на погибель
предали они малолетних!
Вот и Эльфвин — еще и волос
не пробился на подбородке,
как погиб он в последней битве…
Тидвальд.
Храбрый воин, он добрым эрлом
стал бы со временем. Нам такие
хлеба нужнее. Как новый меч был он,
но старой стали. Пылкий, как пламя,
как клинок, крепкий, на язык резкий
как Оффа.
Тортхельм.
Оффа! Увы, умолк он.
Не все Оффу у нас любили,
и, если б владыка не заступался —
давно заставили бы замолкнуть.
«Иной сокол спесив на совете,
в сече же кажет курячье сердце» —
так он однажды сказал на сходке.
Как встарь певали: «За чашей меда
горазды на похвальбу герои;
пусть же с первым проблеском утра
обещанья они исполнят,
а кто окажется недостоин —
пусть выблюет выпитое накануне
и покажет». Но песни вянут,
а мир стал мрачен. Зачем, о Тида,
мне в обозе сидеть досталось,
слушать вялую перебранку
поваров и презренной черни?
Клянусь Крестом, я любил владыку
не мене эрлов его и вассалов;
бедняк свободный подчас смелее
и яростней в битве, чем эрл богатый,
потомок поздний владык великих,
что раньше Водена здесь царили!
Тидвальд.
Пустое, Тотта. Придет время,
увидишь сам — все не так–то просто.
Железо жалит, и меч жестокий
кусает больно. Начнется битва —
храни Господь тебя, если духом
падешь! Рука щитоносца дрогнет,
и выбирай меж стыдом и смертью,
а выбор труден! Давай–ка, Тотта,
посмотрим… Тьфу! Это пес–язычник.
Брось эту погань!
Тортхельм.
Постой, Тида,
перевернем его носом книзу!
И не свети сюда! Ух, как страшно
глаза его смотрят, полные злобы!
Точь–в–точь Грендель при лунном свете!
Тидвальд.
Да, вид свирепый! Но страх напрасен:
он умер, мертвый же дан не страшен.
Вот с топором, да живой… Пусть смотрит,
сколько захочет, и скалит зубы:
чрево ада его пожрало.
Подсоби, Тотта!
Тортхельм.
Гляди–ка, Тида:
вот так ножища — не меньше ярда
длинного, в целый ствол обхватом…
Тидвальд.
Верно! Смолкни ж, главу склонивши:
вот владыка!
Недолгое молчание.
Или, скорее,
то, что осталось нам волей Неба.
Ног длиннее в стране не сыщешь.
Тортхельм (распевно).
Вознес главу он венцов превыше
владык языческих; сердцем светел
и чист душою, прямей и тверже
клинка стального он слыл, чья доблесть
испытана смелым в кровавой сече;
стоил он больше звонкого злата,
и равных не было в целом свете
ни в бранном деле, ни в деле мирном;
суды его справедливы были,
и щедро дары он дарил достойным,
как древний владыка из древних песен.
Он мир покинул и путь к Престолу
Небес направил, снискавши славу —
блаженный Бьортнот!
Тидвальд.
Неплохо, Тотта!
Словес плетенье усладой служит
сраженным скорбью. Но к делу, друже:
успеть бы к утру, до погребенья.
Тортхельм.
Нашел! Вот меч его! Я поклясться
готов, что он это — золотые
бегут узоры по рукояти.
Тидвальд.
Зачем злодеи его не забрали?
Труп весь изрублен, и мало толку,
мнится мне, шарить вокруг и подле —
эти мерзавцы не шутят шуток,
и немногое нам осталось.
Тортхельм.
Скорбь и слезы! Проклятая погань!
Голову отсекли от тела,
а тулово, изверги, изрубили!
Не битва — бойня!
Тидвальд.
Ты рвался в битву,
а эта, право, ничуть не хуже
тех, что воспеты в твоих же песнях,
где Фрода пал, и повергли Финна.
Тогда рыдали так же, как ныне,
и в струнах арф отдаются стоны.
Нагнись, Тотта! Надобно тело
унесть отсюда. Возьмись сзади
и поднимай его осторожно.
Еще немного… Вот так–то лучше.
Медленно движутся прочь.
Тортхельм.
Даже мертвый, он будет нам дорог,
пусть изрублен, пусть изувечен.
Голос Тортхельма опять начинает звучать распевно.
В траур оденьтесь, англы и саксы,
от границ моря до границ леса!
Пал оплот наш, и плачут жены,
огонь пылает, и пышет пламя
костром сигнальным. Курган насыпьте,
заройте в землю славные кости,
сложите доспехи его в могилу,
золотой панцирь и меч со шлемом,
убор богатый и украшенья, —
все, чем владел сей вождь величайший,
благороднейший из благородных,
спорый в помощи, пылкий в дружбе,
справедливый отец народа.
Славы искал он — и стяжал славу;
курган его пребудет зеленым,
покуда не дрогнут устои мира,
пока существует скорбь на свете,
и свет не сгинул, и слышно слово.
Тидвальд.
Изрядно спето, сказитель Тотта!
Трудился до петухов, должно быть,
покуда мудрые мирно дремлют, —
без сна лежал, словеса сплетая.
Но я бы выспался, будь я Тотта,
и дал бы мрачным раздумьям отдых.
Мы христиане, хоть крест и тяжек;
Бьортнота несем мы — не Беовульфа.
Костер ему не пристал погребальный,
и не воздвигнут ему кургана,
а золото отдадут аббату:
пускай оплачут вождя монахи
и мессу за упокой отслужат!
Чернецы ученой латынью
в путь последний его проводят,
коль мы домой сумеем добраться —
долга дорога, а груз нелегок!
Тортхельм.
Труп тянет книзу. Дай передышку!
Спина разбита, дыханье сперло!
Тидвальд.
Когда бы меньше словес ты тратил —
и дело спорилось бы лучше.
Крепись! Уж близко. Давай–ка, Тотта,
берись опять — и ступай, да в ногу:
так будет легче.
Тортхельм неожиданно останавливается.
Да что ты — спятил?
Опять споткнулся?
Тортхельм.
Во имя Божье,
смотри скорее!
Тидвальд.
Куда, приятель?
Тортхельм.
Сюда, налево! Там тень крадется —
она темней, чем на небе тучи!
Их две! Должно быть, то тролли, Тида!
А, может, призраки из преисподней:
они ползут, к земле припадая,
и мерзкими шарят во мгле руками.
Тидвальд.
Неведомые ночные тени —
вот все, что я вижу. Пускай поближе
они подкрадутся — тогда и посмотрим.
Уж не колдун ли ты, коли взглядом
творишь в туманной тьме привиденья
из смертных людей?
Тортхельм.
Чу! Ты слышишь, Тида?
Из тьмы голоса донеслись глухие —
смеются, шепчут, бормочут, блеют…
Уже близко!
Тидвальд.
Теперь слышу.
Тортхельм.
Спрячь свет!
Тидвальд.
Тихо! А ну, живо,
ложись близ тела и жди молча!
Ни слова больше! Шаги все ближе!
Оба прижимаются к земле. Кто–то крадучись приближается. Подпустив неизвестных поближе, Тидвальд внезапно выпрямляется и громко восклицает:
Привет, братцы! Вы припозднились,
коль ищете битвы; но так