Когда историк взирает на Империю накануне последнего варварского натиска, сильнее всего его должно поразить ни что иное, как простой факт того, что многие люди вслух говорили о самих себе и о том, во что они верили. В этой грозовой атмосфере они были напуганы — не столько недостатками имперской администрации, изменяющимся обликом общества и варварской угрозой (на которые первыми обращает внимание современный наблюдатель), сколько зрелищем самих себя, оказавшихся в поле действия новой, христианской, философии истории. Античность осознавала себя в понятиях взаимодействия двух сил, человеческого характера и божественного вмешательства, которое понималось как рок или фортуна. Вместе они произвели на свет Вечный Рим, такой, чтобы о большем материальном благополучии нельзя было и подумать. Форма была задана. Человечеству оставалось от поколения к поколению наполнять ее содержанием. Сложность состояла в том, чтобы согласовать этот взгляд с тем, что фактически происходило в реальном мире. Как можно было увязать его с историей Поздней Империи — или, короче говоря, с фактом перемены? Христианство разбило эту форму, поместив на место Вечного Рима бессмертную душу каждого отдельного человека, мужчины или женщины, спасение которой является достойным делом жизни, и к которой судьбы империй просто не имеют отношения.
В этом столкновении полуосознанных противоречивых верований мы должны тщательно выбирать себе путь в поисках того, что мы готовы принять в качестве свидетельства. На наших глазах люди ведут спор за свою жизнь — христиане с язычниками, язычники с христианами. Особенно печально то, что большая часть этой антихристианской полемики погибла. Она не интересовала средневекового переписчика, и, в результате, она исчезла. Пергамент, папирус, надпись, легенда, монеты и другие виды свидетельств сходятся воедино, чтобы поведать одну и ту же историю; но это ужасающе ненадежное дело.
У нас никогда нет уверенности в том, что же именно тогда происходило. Но зачастую мы можем высказать предположение, каково было мнение современников о происходящем. Мы можем увидеть, что материальные бедствия их времени обострили, а не вызвали у них чувство неудовлетворенности как классическим, так и христианским объяснением функции человека в обществе.
Некоторые утверждали, что античность умирает, а другие, что нет; одни — что христианство и классическая культура прекрасно сочетаются друг с другом; а другие, включая некоторых христиан,— обратное. История этого времени состоит, скорее, в факте этого спора, чем в его результате.
И вот на этот мир обрушились гунны.
Глава 2. Наше море
В течение третьего века н. э. в юго-восточной Европе возникли две варварские конфедерации. Письменные источники не сообщают нам о них почти ничего, а археология немногим больше. По крайней мере нам известно, что обе включали племена восточногерманских народов — народов, за плечами которых была долгая история миграции[5]. Это были древние народы с устоявшимися обычаями и сложными традициями; это были варвары, но не дикари.
Обе принадлежали к подразделению германских народов, которые называются готскими. Восточная группа остготов занимала или контролировала степи, лежащие между Крымом и реками Дон и Днестр. Западная группа, вестготы, обитала на землях между Днестром и Дунаем. И те, и другие были в значительной мере скотоводческими народами; и, должно быть, им, как и большинству из них, обычно с трудом удавалось прокормиться. Фактически, они бы и не смогли этого делать, если бы не вели постоянной торговли с Римской империей.
Дальше за ними, к северу, жили азиаты (а не германцы) гунны; и именно внезапное и до сих пор необъяснимое нападение этих племен опрокинуло более стабильные германские конфедерации и дало импульс массовому переселению варварских народов, сдержать которое оказалось невозможным для сил империи на востоке. Принять в себя отдельные племена в качестве поселенцев или наемников было одно дело: у Империи уже имелся большой опыт такого рода; но неожиданно встретиться с тысячами переселенцев это совсем другое дело. Вооруженное столкновение было неизбежным. Оно произошло 9 августа 378 г. вблизи Адрианополя, недалеко от столицы Восточной Империи. Наемники Империи были наголову разбиты мощной кавалерийской атакой, а сам император погиб. Это была катастрофа первостепенной важности.
С этих пор восточные провинции были открыты для разорения и грабежа, в которых сыграли свою роль и готы, и гунны, и подчиненные им племена, гонимые голодом. Все, что смог сделать Константинополь,— это уберечь себя от уничтожения.
Запад также был беззащитным перед лицом нападения. Но у нас нет возможности поинтересоваться подробностями этих атак. Достаточно сказать, что Империя полностью осознавала опасность, в которой она оказалась, и принимала все меры, какие могла, чтобы отвести в сторону натиск катившегося на нее вала и направить его воды в какое-то русло. Нельзя сказать, чтобы предпринимаемые усилия были совершенно безуспешными. Но за это пришлось заплатить полной варваризацией армии и передачей императорами всей исполнительной власти в руки варварских военачальников. В последовавшей сумятице — а это был не такой уж хаос, как иногда считают,— часто трудно определить направление государственной политики; но именно она кроется за этой борьбой за выживание. Некоторые провинции, побережья и города всегда считались достойными того, чтобы за них бороться, а другие — нет. Вероятно, западные императоры, чувствовавшие себя в безопасности за болотами Равенны, были марионетками. Но их веревочки заслуживали того, чтобы за них тянуть.
Величайшим варварским военачальником, оборонявшим Рим от своих собственных соплеменников, был вандал Стилихон. Быстро поднявшись по лестнице военной иерархии, он занял свое положение посредством женитьбы на племяннице императора Феодосия I, который, умирая, разделил Империю между двумя своими сыновьями. Стилихона он назначил опекуном младшего (Гонория), которому отходил Запад. Но десятилетие искусных военных операций против готов не смогли внушить римлянам любви к Стилихону. Он спасал Рим дважды (Аларих овладел им вскоре после его смерти), но тем не менее оставался излюбленной мишенью римских авторов, которые предпочитали видеть в нем человека, подкупленного врагом. Почему так случилось? По-видимому, отчасти из-за того, что он был готов помириться с готами, пытаясь вырвать из-под контроля Константинополя восточные области Иллирика, бывшие предметом усиленных домогательств. Еще отчасти потому, что повышенное внимание к событиям в Италии и на Балканах оставляло открытой для нападений Галлию. А также потому, что его оборонительная политика обернулась значительными расходами для класса сенаторов. Но самое главное потому, что для римлян, видимо, он знаменовал собой приход арианства. То, почему для западных ортодоксов отождествление готов и вандалов с этой формой христианства было таким естественным и таким пугающим, нуждается в некотором разъяснении; поскольку именно от этого, в очень большой степени, зависит история заселения