Вероятно, можно выделить два противоположных типа отношения римлян к кочующим не по своей воле готам. Первый тип отношения — это отношение к ним земельных собственников, вынужденных находиться в их среде, второй — это отношение чиновников, в чьи задачи входило задерживание готов на границах запретных зон.
Один из земельных собственников, жертва, лишенная своих владений, оставил подробный рассказ о своих треволнениях. На землях Павлина из Пеллы, галло-римского аристократа, вблизи Бордо поселились готы. Грабеж в сочетании с политическим просчетом лишил его всех его владений; тогда он бежал в Марсель, и там узнал, что значит жить в стесненных обстоятельствах. На его пути удача улыбнулась ему только один раз: «Незнакомый мне гот,— пишет он,— желая купить кое-какое мелкое имущество, которое некогда было моим, фактически прислал мне за него плату — конечно, не такую, которая хоть как-то отражала бы его истинную ценность,— но я, признаюсь, принял ее как дар свыше; поскольку она позволила мне как-то собрать обрывки моего растерзанного имущества и даже чуть-чуть убавить кривотолки, которые меня ранят». Павлин был, видимо, ортодоксальным христианином.
Что касается римских чиновников, то на Западе не было никого более влиятельного, нежели патриций Аэций, фактический правитель Италии и Галлии. Его задача заключалась в том, чтобы защитить Галлию от полного поглощения варварами; опасность грозила ей отовсюду. Со временем он сумел этого добиться путем стравливания вождя с вождем и племени с племенем. Однако создается впечатление, что его мотивом при этом не была та благородная лояльность по отношению к Империи, которая, по-видимому, была присуща его современникам. (Однажды он сознательно сдал варварам одну из провинций Империи.) Он был крупным землевладельцем, представителем династии, имевшей врагов при дворе, человеком, который ни при каких обстоятельствах не мог позволить себе оставаться беспристрастным; поэтому в каждом его решении тесно переплетались государственные и личные соображения. Он был тем, что в Средние века историки назвали бы феодальным магнатом высшего ранга, крупным приграничным землевладельцем, интересы которого простирались повсюду. Чтобы спасти Восточную Галлию от бургундов, Аэций призвал из Центральной Европы гуннов, где они в тот момент пребывали, зажатые между двумя Империями; и гунны успешно сократили численность бургундов до управляемых размеров, а то, как они это сделали, стало главной темой поэзии бардов. Кроме того, гунны были использованы против вестготов, воспользовавшихся занятостью римлян на севере, чтобы усилить свои позиции на юге. В Тулузе готы, осажденные гуннским войском под командованием римского военачальника, не только устояли, но поймали и казнили последнего. Это было в 439 году. Здесь нет никаких оснований полагать, что галло-римская аристократия признала готское владычество как fait accompli. Они были готовы продолжать борьбу и, что еще серьезнее, продолжать ее при помощи посредников, по сравнению с которыми готы показались бы невинными и хорошо воспитанными крестьянами. Вывод, с которым трудно поспорить, о том, что Аэций был заинтересован в основном в сохранении, причем любой ценой, земельных владений своей собственной семьи и своего сословия получает дальнейшее подтверждение в том, что он использовал гуннов и в Западной Галлии, куда они были призваны, чтобы подавить крупное восстание отчаявшихся крестьян и рабов[6]. Это восстание было очень серьезным событием, затронувшим всю Западную Галлию, его причины лежали в глубоком прошлом, будучи связаны с годами плохого управления, вымогательства и пренебрежения. Тем не менее когда буря разразилась, ответ Аэция свелся к обычным репрессиям, а инструментом его стали гунны.
В 451 г. гунны под предводительством Аттилы, их величайшего воителя, обратились против своих бывших хозяев и силой вторглись в Галлию под предлогом нападения на вестготское королевство Тулузу. Опасность оказалась настолько ощутимой, что объединила Аэция с вестготами; и вот летом они бок о бок встретили Аттилу на Каталаунских полях вблизи Труа и нанесли ему поражение. Аттила был выбит из Галлии; его следующим и последним ударом — к ужасу Аэция — стало нападение на Италию. Однако, что интересно, это поражение гуннов могло бы обернуться разгромом, а разорения Италии никогда бы не произошло, если бы Аэций этого захотел; ведь он удержал последнюю атаку вестготов, предпочитая, как выясняется, чтобы гунны выжили для того, чтобы в другой раз сражаться на его стороне и, возможно, с вестготами. Аэций был последним римлянином на Западе, который отстаивал — и защищал с оружием в руках — нечто, хотя бы отдаленно напоминавшее интересы Империи (хотя это, правда, не уберегло его от кинжала императора Валентиниана III). Он сражался вместе с одними варварами против других; он действовал в интересах узкого круга сенаторов, в руках которых по-прежнему находились лучшие владения, еще не захваченные варварами. Его самая заветная мечта, устранение вестготов, осталась столь далекой от выполнения, что вестготское королевство достигло своего зенита всего через несколько лет после его убийства; и тем не менее в глазах современников он был олицетворением чего-то римского, и, что бы это ни было, оно умерло вместе с ним.
Сами того не желая, готы и гунны преуспели в одной области созидательной деятельности, в которой чаще всего им вовсе отказывают. Они придали западной Церкви новое значение. Достигли они этого тем, что благодаря им местное сопротивление повсюду стало отождествляться с епископами; тем, что они напали на Рим; а в случае готов просто тем, что были
арианами.
О реакции епископов на вторжение нам рассказывают многие жизнеописания, некоторые из которых современны описываемым событиям. Естественно, все это пропагандистская литература, требующая осторожности в употреблении. И все же нет оснований сомневаться в значительной точности их общего утверждения — что епископы были на высоте, ведь для христианина напасти являются необходимым элементом жизни. Они были первыми там, где светские власти терпели крах. Например, один аквитанский поэт подарил нам образ престарелого епископа, выводящего свою паству из горящего города; св. Эньян, ободряющий жителей Орлеана; и третью картину — не относящуюся к епископам — на которой св. Геновефа убеждает парижан не пускаться в бегство. Остается впечатление, что епископы или ортодоксальные общины в целом выступали за стабильность. Они