новыми знакомыми, как будто это обычная светская беседа. А если он и вправду начинал светскую беседу, то интервал между фразами «Откуда вы знаете Водека и Эстеру?» или «Я раньше был пчеловодом, так что я к пчелам привык» и куда более серьезными предметами составлял наносекунды. Можно услышать, как такие вопросы обсуждают на вечеринках, где собираются профессора и профессионалы, но обычно разговор ведется между двумя специалистами в тихом уголке или, если он поддерживается всей группой, кто-нибудь обязательно начинает выпячивать себя. Но этот Питерсон, хоть и эрудит, не казался педантом. У него был энтузиазм ребенка, который, узнав что-то новое, тут же спешит со всеми поделиться своим открытием. До того как малыш поймет, насколько скучными могут быть взрослые, он считает, что если нечто оказалось интересным для него, таким оно будет и для других. Такое же впечатление производил Питерсон. Было что-то мальчишеское в этом ковбое, в том, как он предлагал темы, будто мы все выросли вместе в маленьком городке или в одной семье, будто мы все постоянно думали об одних и тех же проблемах человеческого существования.

Питерсон не был настоящим эксцентриком, на его счету значилось много традиционных достижений, он был профессором Гарварда и джентльменом (насколько им может быть ковбой), хоть и говорил «проклятье» и «черт подери» очень часто, в духе сельских жителей 1950-х годов. Но его зачарованно слушали, поскольку на самом деле он касался вопросов, которые беспокоили всех сидевших за столом.

Было что-то освободительное в компании человека настолько ученого, но говорящего таким ^отредактированным образом. Его мышление было в моторике, казалось, ему необходимо думать вслух, использовать для мышления свою моторную кору, но этот мотор должен был быстро вертеться, чтобы работать правильно, чтобы пойти на взлет. В этом не было маниакальности, но скорость его холостого хода была высока. Из него так и выскакивали одухотворенные мысли. В отличие от многих ученых, которые, если уж берут слово, то держат крепко, Питерсону, кажется, по-настоящему нравилось, если ему бросали вызов или поправляли. Он не вставал на дыбы и не начинал агрессивно ржать. Вместо этого он произносил простоватое «м-да», неохотно наклонял голову и качал ею, словно что-то проглядел, посмеиваясь над своими чрезмерными обобщениями. Он одобрял, когда ему показывали другую сторону вопроса. Стало ясно, что он вел диалог, размышляя сквозь призму проблемы.

Поражало в нем и еще кое-что: эрудит Питерсон оказался невероятно практичным. Его примеры были наполнены отсылками к повседневной жизни: к менеджменту, к тому, как делать мебель (он часто делает ее сам), как проектировать простой дом, украшать комнату (теперь это интернет-мем) и к другим специфическим вещам, связанным с образованием и созданием писательского онлайн-проекта, мешающего несовершеннолетним бросать школу. Этот проект вовлекает подростков в своего рода психоаналитическое упражнение, в рамках которого они должны выдавать свободные ассоциации о своем прошлом, настоящем и будущем (теперь это называется Программой самостоятельного авторства).

Мне всегда особенно нравились типажи Среднего Запада: люди прерий, люди с ферм (где они узнавали все о природе) или из маленьких городков (где они работали своими руками и делали самые разные вещи, проводили долгое время на улице, в жестких условиях), люди, которые зачастую занимались самообразованием и поступали в университет вопреки всему. Мне казалось, что они совершенно не похожи на своих изысканных, но несколько неестественных городских собратьев, для которых высшее образование было чем-то предопределенным и потому зачастую воспринималось как нечто само собой разумеющееся — они считали его не самоцелью, а жизненным этапом, служащим продвижению по карьерной лестнице. Выходцы с запада совсем другие: они сделали себя сами, они нетитулованные, активные, общаются по-добрососедски, не отличаются изысканностью многих своих сверстников из больших городов, проводящих все большую часть жизни в помещении, манипулируя компьютерными символами. Этого ковбоя-психолога, казалось, заботили только те мысли, которые могли так или иначе быть полезными другим.

Мы стали друзьями. Меня, психиатра, психоаналитика и ценителя литературы, он привлек как клиницист, который получал образование, читая много книг. Он не только любил душевные русские романы, философию и античную мифологию, но и, казалось, обращался с ними как с самым драгоценным наследием. Кроме того, он провел незаурядное статистическое исследование личности и темперамента и изучал неврологию. Хоть он и учился на бихевиориста, его сильнейшим образом привлекал психоанализ с фокусом на снах и архетипах, на живучести детских конфликтов во взрослом возрасте, на роли защиты и рационализации в повседневной жизни. Его инако-вость проявлялась и в том, что он был единственном членом ориентированной на исследования кафедры психологии Университета Торонто, которая продолжала заниматься клинической практикой.

Когда я приходил к нему, наше общение начиналось с добродушных подтруниваний и смеха. Дверь открывалась, и на пороге вас приветствовал житель маленького городка, затерявшегося в провинции Альберта, чьи подростковые годы прошли прямо как в фильме «Фубар». Питерсон и его жена Тэмми буквально выпотрошили свое жилище и превратили его, пожалуй, в самый очаровательный и шокирующий дом среднего класса, который я когда-либо видел. У них были предметы искусства, резные маски, абстрактные портреты и огромная коллекция оригинальных, сделанных в СССР портретов Ленина и первых коммунистов. Вскоре после того, как Советский Союз рухнул и большая часть мира вздохнула с облегчением, Питерсон начал покупать все эти пропагандистские предметы искусства в интернете за бесценок. Картины, которые прославляли советский революционный дух, полностью заполняли каждую стену, потолки, даже ванные комнаты. Они там висели не потому, что Джордан испытывал какие-то симпатии к тоталитаризму. Он хотел напомнить себе о том, что и он сам, и другие предпочли бы забыть: о том, что больше ста миллионов людей были убиты во имя утопии. К этому наполовину населенному привидениями дому, «украшенному» иллюзией, практически разрушившей человечество, надо было привыкнуть. Но на помощь приходила удивительная, неповторимая Тэмми — она целиком и полностью принимала и поощряла эту необычную потребность в выражении!

Эти картины давали посетителю первое представление о степени обеспокоенности Джордана человеческой способностью ко злу во имя добра и психологической тайной самообмана (как человек может безнаказанно сам себя обманывать?). То был наш общий интерес. Мы проводили целые часы, обсуждая и то, что я могу назвать меньшей проблемой (меньшей — потому что более редкой), — человеческую способность ко злу ради зла, удовольствие, которое одни люди находят в разрушении других. Это весьма ярко выразил английский поэт XVII века Джон Мильтон в своем знаменитом «Потерянном рае».

И так мы пили чай в кухонном подземелье, окруженные этой странной коллекцией искусства, визуальным маркером серьезнейших исканий Джордана — движения за пределами упрощающих идеологий, левых или правых, и попыток не повторять ошибки прошлого. Вскоре