А у меня, когда я чем-то расстроена, челюсть напрягается и замирает в неподвижности. Я просто стискиваю зубы до боли в мышцах. И, надо сказать, в последнее время частенько сжимаю.
Есть еще два очевидных различия между нами – ну, не считая пола, конечно. У Эша глаза плоские, светоотражающие, серо-голубые, как у мамы. У меня они странного изменчивого оттенка – он как будто перетекает в зависимости от освещения из зеленого в синий и даже золотистый. Внимательно глядя в зеркало, я вижу какую-то янтарную «звездную россыпь» посреди голубизны, словно крапинки и прожилки метеорами разлетаются по лазурному небу.
Вот эти-то глаза меня моментально и выдали бы с головой, если б кто-нибудь в них заглянул. Ведь всем детям вскоре после рождения вживляют специальные линзы-импланты. Глаз человека миллионами лет эволюции был приспособлен к тому, чтобы выдерживать воздействие световых волн определенной длины. Ну, а теперь, когда земная атмосфера повреждена, мы подвергаемся усиленному низкочастотному излучению ультрафиолета, для необработанных зрачков оно очень опасно. Вот от этих лучей низкого диапазона вживляемые фильтры и защищают глаза моих современников. Вред для зрения проявляется не сразу, но если не сделать такой операции, рано или поздно ослепнешь. Я пока еще никаких изменений не почувствовала, но все говорят, что годам к тридцати свет для меня начнет меркнуть.
Каждый такой глазной фильтр специально кодируется, чтобы личность каждого жителя Эдема всегда можно было проверить простым сканированием.
Естественно, мне такую процедуру сделать не могли, так что мои радужные оболочки сохранили естественный цвет. Иногда, если Эш смотрит на меня слишком долго, я замечаю, как он щурится и качает головой: видно, они его выводят из равновесия. А папа, у которого глаза матово-карие, как обои на стене, вообще едва может на меня смотреть.
Второе отличие мое от Эша не всякий смог бы распознать. Дело в том, что брат – старше. Всего лишь на десять минут, но что из того – старше же! А значит, он – «законный», он – «нормальный», «официальный», первенец! А я – стыдный для всех последыш, второй ребенок, позор семьи, которому на свет вовсе не стоило рождаться.
Эшу пора в дом, надо доделывать домашку. Мои уроки, заданные мамой в строгом соответствии с тем, что проходит брат, давно выполнены – еще за несколько часов до его возвращения из школы. Ночь сгущается, и я принимаюсь неприкаянно вышагивать туда-сюда по двору. Мы живем в одном из внутренних округов, совсем рядом с Центром, ведь родители оба работают в правительственных структурах. Дом у нас огромный, места гораздо больше, чем нам нужно. Но всякий раз, когда папа предлагает продать его или сдать по частям, мама пресекает разговор на корню. Это ее дом, доставшийся ей от ее родителей. В отличие от большинства построек во всем Эдеме, он каменный. Если приложить ладони к его стенам, кажется, будто физически ощущаешь дыхание Земли. Камень ведь в каком-то смысле живой. Во всяком случае, живее металла, цемента и солнечных батарей, из которых сложено в Эдеме почти все остальное. Думаю, эти камни побывали в грунте. В настоящей почве – с червями, корнями… с жизнью. В той естественной среде, в какой не бывал никто из нас, эдемцев.
Мох, которым покрыт наш наглухо огороженный двор, правда, живой, но это же – не настоящее растение. Почва ему не нужна. У него нет корней – только нитевидные крепления, которыми он держится за скальную породу. Питается этот мох не из почвы, а из воздуха. Его, как и весь Эдем, ничто не связывает с Землей. А все-таки он растет, существует, и когда я осторожно ступаю по его мягкой поверхности, источает свежий аромат, который поднимается к моим ноздрям. Так что если закрыть глаза, можно представить себе, что ты в густом лесу. В одном из тех, что исчезли без следа почти двести лет тому назад.
Моя мама работает в Центральном отделе актов и хроник главным архивариусом и имеет доступ к самым ценным старым документам, составленным еще до Гибели Природы (Экологической Катастрофы). На учебных информблоках есть только графические иллюстрации того, как все выглядело раньше, но мама рассказывала, что у них в секретных хранилищах остались картинки – очень ветхие, уже рассыпающиеся. Изображения настоящих тигров и овечек, пальм и лужаек с полевыми цветами. Они настолько старинные и ценные, что хранятся в специальном стерильном помещении и работать с ними можно только в перчатках.
Один такой экспонат мама достала для меня. За такое ее вполне могли посадить за решетку, но она решила, что этой фотографии, наверное, никогда не хватятся, а я заслуживаю – за годы заточения – чего-то особенного. Однажды, перебирая кипы старых документов, мама наткнулась на нигде не зарегистрированный кадр с изображением ночного звездного неба над каким-то огромным ущельем. Он был подоткнут к обратной стороне какой-то другой бумаги и помечен датой – непосредственно накануне Гибели Природы, совсем незадолго.
Знаете, звезды не похожи ни на что из виденного мной за всю жизнь. Их – тысячи и тысячи, они плавают в млечно-белесом «море», а под ними – на той фотографии – угадываются контуры деревьев, уцепившихся корнями за скалистые горы. Такой простор, такую необъятность я едва в силах себе представить. Наш Эдем большой, но автоциклическим сканированием или, проще говоря, автолупой, можно за полдня «прощупать» весь город до мельчайших подробностей. А на древней, ветхой, свернувшейся от времени в трубочку картинке, которую мама тайком умыкнула мне в подарок, – виден целый мир! Тот самый Мир, единственный и неповторимый. Самое драгоценное, самое заветное мое достояние…
Да и сама мама, поскольку ей часто приходилось рассматривать такие вещи, ценит все живое и дорожит им сильнее, чем большинство людей. По словам Эша, теперь семьи обычно обсаживают дворы веселеньким неоново-зеленым дерном и деревцами из пластика. А вот наша родительница всегда стремится добиться максимального сходства с «оригиналом», даже если в итоге выходит не особенно мило. Кроме мха у нас есть еще и фрагменты скальной породы, поросшие белым