Симптомы избегания также препятствуют ожиданию и планированию будущего. Гринкер и Шпигель заметили, что солдаты в военное время реагировали на потери и ранения в своих частях снижением уверенности в собственной способности составлять планы и брать на себя инициативу, усилением суеверий и магического мышления. Они больше полагались на счастливые талисманы и предзнаменования[154]. Терр, изучавшая детей, ставших жертвами похищений, писала о том, как впоследствии эти дети начинали верить, что похищениям предшествовали какие-либо дурные знамения, предупреждавшие их о травмирующем событии. Даже годы спустя эти дети продолжали выискивать предзнаменования, пытаясь защитить себя и получить указания на то, как им себя вести. Более того, после такого события у детей годами сохранялось укороченное ощущение будущего: когда их спрашивали, кем они хотят стать, когда вырастут, многие отвечали, что никогда не фантазируют и не составляют планов на будущее, поскольку считают, что умрут молодыми[155].
Избегая любых ситуаций, напоминающих о травмирующих событиях прошлого, или любых инициатив, включающих планирование будущего и риск, пережившие травму люди лишают себя этих новых возможностей успешного воплощения копинговых стратегий[156], которые могли бы смягчить эффект травмирующего опыта. Поэтому симптомы избегания, хотя и могут представлять собой попытку защититься от сильных эмоциональных потрясений, требуют высокую цену за предоставляемую ими защиту. Они сужают сферу жизни, ухудшают ее качество и в конечном счете закрепляют эффекты травмирующего события.
Диалектика травмы
После переживания ситуации экстремальной опасности противоположные друг другу реакции интрузии и избегания начинают принимать колебательный характер. Эта диалектика противоположных психологических состояний, пожалуй, является самой характерной чертой посттравматических синдромов[157]. Поскольку симптомы как интрузии, так и онемения не допускают интеграции травмирующего события, переходы между этими двумя крайними состояниями можно понимать как попытку найти удовлетворительный баланс между ними. Но именно баланса и недостает травмированному человеку. Он оказывается между двумя крайностями: амнезией и переживанием травмы заново; между наводнением сильных чувств и состоянием полной нечувствительности; между раздражительным импульсивным действием и полным его подавлением. Нестабильность, вызванная этими периодическими переходами, дополнительно усиливает у переживших травму ощущение непредсказуемости и беспомощности[158]. Поэтому диалектика травмы потенциально способна к самоподдерживанию.
С течением времени диалектика травмы претерпевает постепенную эволюцию. Поначалу интрузивная реконструкция травмирующего события преобладает, и человек постоянно остается в крайне возбужденном состоянии, в бдительном ожидании новых угроз. Интрузивные симптомы наиболее заметно проявляются в первые пару дней или недель после травмирующего события, в какой-то мере ослабевают в течение трех-шести месяцев, а затем постепенно сходят на нет. Например, в ходе масштабного опроса жертв преступлений люди, пережившие изнасилование, как правило, сообщали, что их самые тяжелые интрузивные симптомы ослабевали по истечении трех-шести месяцев, но они все еще испытывали страх и тревожность через год после нападения[159]. Другое исследование выживших после изнасилования также обнаружило, что большинство (80 %) продолжали жаловаться на интрузивные страхи по прошествии одного года[160]. Когда с другой группой переживших изнасилование повторно связывались через два-три года после их попадания в отделение неотложной помощи, большинство все еще страдали от вызванных травмой симптомов – чаще всего эти люди сообщали о страхах, сексуальных проблемах и ограничениях в повседневной деятельности[161].
Нанесенный травмой ущерб сохраняется еще дольше. Например, Энн Берджесс и Линда Хольмстрем повторно связывались с пережившими изнасилование женщинами спустя четыре-шесть лет. К этому времени три четверти женщин считали себя восстановившимися от травмы. Чуть больше трети опрошенных (37 %) полагали, что на восстановление у них ушло меньше года, еще столько же ответили, что процесс занял больше года. Но каждая четвертая (26 %) считала, что до сих пор не восстановилась полностью[162].
Голландское исследование людей, взятых в заложники, также регистрирует долгосрочные эффекты единичного травмирующего события. Все заложники демонстрировали характерные для травмы симптомы в первый месяц после освобождения, а у 75 % эти симптомы сохранялись по прошествии срока от шести месяцев до года. Чем дольше люди пробыли в плену, тем больше симптомов имели и тем медленнее восстанавливались. При долгосрочном последующем мониторинге – от шести до девяти лет после травмирующего события – почти половина переживших его людей (46 %) по-прежнему сообщала о симптомах избегания, а одна треть (32 %) по-прежнему жаловалась на интрузивные симптомы. Хотя симптомы генерализованной тревожности проявляли тенденцию сокращаться со временем, психосоматические симптомы даже усугублялись[163].
В то время как специфичные симптомы, связанные с травмой, похоже, ослабевают с течением времени, они могут оживать даже спустя годы после события при напоминании об изначальной травме. Кардинер, например, описывал ветерана боевых действий, перенесшего атаку интрузивных симптомов в годовщину крушения самолета, которое пережил восемью годами ранее[164]. Кошмарные сны и другие интрузивные симптомы внезапно вернулись к другому ветерану Второй мировой войны спустя тридцать лет[165].
По мере ослабления интрузивных симптомов начинают преобладать симптомы психического онемения, или избегания. Травмированный человек может больше не казаться испуганным и демонстрировать признаки возвращения к своей предшествующей жизни[166], но отрыв событий от их обычных смыслов и искажение чувства реальности сохраняются. Пациент может жаловаться, что чисто механически выполняет жизненные функции, словно наблюдая повседневные события жизни с большого расстояния. Только повторяющиеся переживания момента ужаса ненадолго прорываются сквозь ощущения онемения и разрыва связей. Отчужденность и внутренняя мертвенность травмированного человека изображены в классическом портрете ветерана со снарядным шоком, созданном Вирджинией Вулф:
«“Красиво!” – шептала [его жена] и подталкивала локотком Септимуса. Но красота была под матовым стеклом. Даже вкусные вещи (Реция обожала шоколад, мороженое, конфеты) не доставляли ему удовольствия. Он ставил чашечку на мраморный столик. Смотрел в окно на прохожих; они толклись на мостовой, кричали, смеялись, легко перебранивались – им было весело. А он ничего не чувствовал. В кафе, среди столиков и болтовни официантов его охватывал тошный страх: он не способен чувствовать»[167].
Ограничения, наложенные на внутренний мир и внешнюю деятельность травмированного человека, являются негативными симптомами. В них нет яркости; их значение кроется в том, чего недостает. По этой причине симптомы избегания нелегко распознать, и связь их происхождения с травмирующим событием часто теряется. С течением времени, когда негативные симптомы становятся самой заметной чертой посттравматического расстройства, диагноз становится все проще упустить из виду. Поскольку посттравматические симптомы устойчивы и разнообразны, их можно по ошибке принять за характеристики личности. Эта ошибка обходится дорого, поскольку человек с нераспознанным посттравматическим стрессовым расстройством обречен вести ограниченную, обедненную жизнь, терзаемый воспоминаниями и связанный беспомощностью и страхом. Еще раз вернемся к портрету отца Лессинг, созданному ею самой:
«Тот молодой банковский служащий, который целыми днями трудился за мизерное жалованье, но притом был горазд танцевать, петь, играть, заигрывать с женщинами, тот от природы энергичный, чувственный мужчина был убит в 1914-м, 1915-м и 1916-м. Думаю, на той войне погибло лучшее, что было в моем отце, из-за нее он стал калекой. Люди, с которыми я встречалась, особенно женщины, знавшие его молодым, говорили о бодрости его духа, энергии, радости жизни. Вспоминали о его доброте, сострадании и – это слово особенно часто повторялось – мудрости… Не думаю, что эти люди легко узнали бы его в том больном, раздражительном, отстраненном ипохондрике, которого знала я»[168].
Еще долго после травмирующего события многие пережившие его люди чувствуют, что какая-то их часть умерла. Подвергшиеся наиболее сильному воздействию жалеют, что не умерли. Пожалуй, самые тревожные сведения о длительных эффектах травмирующих событий поступили из результатов социологического исследования жертв преступлений, включавшего 100 женщин, которые пережили