«Мне очень повезло. Меня, по крайней мере, не изнасиловали. Не думаю, что смог бы это пережить. После того как они пырнули меня ножом и бросили умирать, передо мной внезапно возник очень яркий образ отца. Я осознал, что не имею права умереть, потому что это причинило бы ему слишком сильную боль. Я должен был уладить наши с ним отношения. И когда я принял решение выжить, случилось удивительное. Я буквально визуализировал узел на веревке, скрутившей мои запястья, несмотря на то что мои руки были связаны за спиной. Я сумел его распутать и выползти в коридор. Соседи наткнулись на меня как раз вовремя. Еще пара минут – и было бы слишком поздно. Я почувствовал, что мне в жизни был дан второй шанс»[213].
В то время как некоторые, обладающие повышенными ресурсами люди могут проявлять высокую резильентность к разрушающим психологическим эффектам травмы, другие оказываются особенно уязвимы. Предсказуемо в группе риска находятся те, кто на момент травмы уже обладал меньшей властью, или был ее совсем лишен, или не имел устойчивых связей с другими. Например, более молодые и менее образованные солдаты, которых посылали во Вьетнам, поддавались экстремальному воздействию военной обстановки чаще других. Кроме того, нередко в их окружении было меньше людей, поддерживавших демобилизованных по возвращении домой, и поэтому они реже обсуждали свой военный опыт с друзьями и родственниками.
Неудивительно, что эти мужчины входили в группу высокого риска развития ПТСР. Солдаты с любыми психическими расстройствами, диагностированными до того, как они попали во Вьетнам, по возвращении чаще демонстрировали широкий спектр психиатрических проблем, не ограничивающийся одним только ПТСР[214]. Аналогичным образом женщины, у которых были психиатрические диагнозы до того, как они подверглись изнасилованию, страдали особенно острыми и сложными посттравматическими реакциями[215]. Травмирующие события, как и другие несчастья, особенно безжалостны к тем, чье благополучие уже невелико.
Дети и подростки, более слабые, обладающие меньшей властью по сравнению со взрослыми, также особенно уязвимы для получения ущерба от травмы[216]. Исследования детей, подвергшихся насилию, демонстрируют обратную зависимость между степенью психопатологии и возрастом начала неблагоприятного воздействия[217]. У солдат, не достигших двадцатилетнего возраста, с большей вероятностью, чем у их более зрелых товарищей, развивается посттравматическое стрессовое расстройство[218]. А девушки-подростки особенно уязвимы перед травмой изнасилования[219]. Переживание ужаса и бессилия в подростковом возрасте резко тормозит три нормальные адаптивные задачи этой стадии жизни: формирование идентичности, постепенное отделение от родительской семьи и исследование более широкого социального мира.
Война и изнасилование, публичная и частная формы организованного социального насилия бьют главным образом по молодым и юным. Армия Соединенных Штатов вербует молодых людей на службу в семнадцать лет; средний возраст солдат, сражавшихся во Вьетнамской войне, составлял девятнадцать лет. Во многих других странах мальчиков призывают на военную службу, когда они еще не вышли из подросткового возраста. Период наибольшего риска изнасилования тоже совпадает с окончанием второго десятилетия жизни. Половине всех жертв на момент изнасилования не больше двадцати лет; три четверти изнасилований приходится на возраст от 13 до 26 лет[220]. Период наибольшей психологической уязвимости совпадает с периодом наибольшего риска получения травмы как у молодых мужчин, так и у молодых женщин. Таким образом, изнасилование и война могут считаться взаимодополняющими социальными ритуалами – посвящением в принудительное насилие, составляющее основу взрослого общества. Они являются парадигмальными формами травмы для женщин и мужчин соответственно.
Эффект социальной поддержки
Поскольку травмирующие жизненные события неизменно наносят ущерб отношениям, окружение переживших их имеет возможность влиять на конечный итог травмы[221]. Реакция поддержки со стороны других людей может сгладить эффект события, в то время как враждебная или негативная реакция способна усугубить ущерб и усилить травматический синдром[222]. После травмирующих событий пострадавшие от них люди крайне уязвимы. Их самоощущение разрушено. И восстановиться оно может лишь так же, как создавалось изначально, – в контакте с другими.
Эмоциональная поддержка, которой травмированные люди ищут у семьи, партнеров и близких друзей, принимает множество форм и меняется на протяжении процесса исцеления травмы. Сразу же после травмы главной задачей выступает восстановление некой минимальной формы доверия. Гарантия безопасности и защиты имеет огромную важность. Выжившие, которые часто испытывают ужас от того, что остались в одиночестве, остро нуждаются в простом присутствии сочувствующего человека. Однажды пережив ощущение тотальной изоляции, столкнувшиеся с травмирующим опытом люди ясно осознают хрупкость всех человеческих связей перед лицом опасности. Им нужны четкие и ясные заверения, что их больше не бросят.
У солдат чувство безопасности связывается с небольшой группой товарищей по оружию. Сплачиваясь в условиях постоянной опасности, члены такой группы развивают общую фантазию о том, что взаимная верность и преданность способны защитить их. Они начинают бояться расставания друг с другом сильнее, чем смерти. Военные психиатры Второй мировой войны обнаружили, что разлука солдата с его боевым подразделением значительно усугубляет боевую психическую травму. Психиатр Герберт Шпигель так описывает свою стратегию сохранения привязанности и восстановления чувства базовой безопасности у солдат на фронте:
«Мы знали, что стоит только солдату разлучиться со своим подразделением, как он уже потерян. Поэтому, если кто-нибудь начинал давать слабину, я предоставлял солдату возможность провести ночь рядом с полевой кухней. Кухня располагалась в тылу, была чуть лучше защищена, но все равно находилась на территории части. Там были наши повара. Я давал солдатам распоряжение хорошенько отдохнуть, даже выдавал снотворное. Это было что-то вроде моего реабилитационного центра. Ведь травматический невроз возникает не сразу. На начальной стадии это просто растерянность и отчаяние. И если в это время окружающие подбадривают и поддерживают человека, то худшего можно избежать»[223].
Когда солдат возвращается домой, у него обычно не возникает проблем с безопасностью и защищенностью. Ближайшие друзья и родственники пострадавших от стихийных бедствий или преступности, как правило, тоже мобилизуются, предоставляя им убежище и безопасность. Однако в случае сексуального и бытового насилия жертва может находиться в опасности и после нападения. Например, в большинстве случаев изнасилования жертва знает насильника: это знакомый, коллега, друг семьи, муж или любовник[224].
Более того, насильник часто занимает более высокое положение, чем его жертва, в их общей социальной среде. Ее близкие не обязательно спешат ей на помощь; более того, общество может с большей охотой поддерживать преступника, чем жертву. Чтобы избежать встреч с насильником, ей, возможно, придется отказаться от какой-то части своего социального мира. Она может обнаружить, что ее изгнали из учебного заведения, с работы или из группы сверстников. Одна девочка-подросток, пережившая изнасилование, рассказывает о том, как ее сторонились в школе:
«После этого все покатилось под откос. Ни одной из девочек не разрешали приглашать меня домой, а парни на улице пялились на меня, когда я шла в школу. Моя репутация была испорчена, и это преследовало меня все старшие классы»[225].
Таким образом, чувства страха, недоверия и отчуждения могут усугубляться непониманием или откровенной враждебностью тех, к кому пережившая насилие обращается за помощью. Когда насильником выступает