Если же, напротив, пострадавшей повезло иметь поддержку родственников, любимых или друзей, их забота и защита могут оказывать сильное целительное влияние. Берджесс и Хольмстрем по результатам своего повторного исследования женщин, переживших изнасилование, сообщали, что длительность срока реабилитации связана с качеством близких отношений жертвы. Женщины, у которых были стабильные близкие отношения с партнером, обычно восстанавливались быстрее, чем те, у кого таких отношений не было[226]. Аналогичным образом другое исследование выяснило, что при повторном опросе меньше симптомов демонстрировали те жертвы изнасилования, которые сообщали о наличии близких и любящих отношений с мужчинами[227].
Когда ощущение базовой безопасности восстановлено, выжившим необходима помощь других в воссоздании позитивного представления о себе. Регуляция близости и агрессии, нарушенная травмой, должна быть восстановлена. Для этого требуется, чтобы другие терпимо относились к переменам потребности пострадавших то в близости, то в дистанции и уважали их попытки восстановить автономию и самоконтроль. Это не значит, что другие должны мириться с неконтролируемыми вспышками агрессии; такая толерантность даже контрпродуктивна, поскольку в итоге увеличивает для выживших бремя вины и стыда. Напротив, восстановление чувства собственной ценности требует такого же уважения к автономии, которое питало изначальное развитие самооценки в первые годы жизни.
Многие демобилизованные солдаты говорят о своих трудностях с близостью и агрессией. Ветеран Майкл Норман описывает эти трудности так:
«Беспокойный и раздражительный, я вел себя скверно. Я стремился к одиночеству, а потом ругал друзей за то, что они стараются держаться от меня подальше… Я рявкал на сына, который гордился мной, и препирался со своей главной союзницей, женой»[228].
Это свидетельство подтверждается исследованиями. Психолог Жозефина Кард отмечает частые жалобы ветеранов Вьетнама на то, что им трудно ладить с женами или подругами и вообще ощущать эмоциональную близость с кем бы то ни было. В этом отношении они существенно отличаются от своих сверстников, которые не участвовали в войне[229]. Другое исследование адаптации ветеранов Вьетнамской войны подтвердило глубокое воздействие боевой психической травмы. Мужчины с посттравматическим стрессовым расстройством реже женились, чаще имели проблемы в семейной жизни и воспитании детей, чаще разводились, чем те, кто избежал расстройства. Многие становились крайне замкнутыми или прибегали к насилию в отношении других. Женщины-ветераны с тем же синдромом демонстрировали аналогичные нарушения в близких отношениях, хотя редко прибегали к насилию[230].
В этом порочном круге ветераны войн, оставшиеся без поддержки семьи, сталкиваются с более высоким риском устойчивых посттравматических симптомов, а те, кто страдает ПТСР, могут еще больше отдалиться от семьи[231]. В исследовании сетей социальной поддержки демобилизованных солдат психолог Теренс Кин отмечал, что все мужчины, пока воевали, лишились части своих важных социальных связей из мирной жизни. Мужчины без посттравматического стрессового расстройства, вернувшись домой, постепенно заново выстраивали социальные сети поддержки. Но те, кто страдал от устойчивого ПТСР, не могли этого сделать; с течением времени их социальные связи разрушались еще сильнее[232].
Ущерб, нанесенный войной, может усугубляться тем, что общество в целом терпимо относится к эмоциональной отстраненности и неконтролируемой агрессии мужчин. Самые близкие к травмированному ветерану войны люди могут оказаться не способны призвать его к ответу за неправильное поведение, спускать ему вспышки гнева и эмоциональную холодность. В конечном счете это усилит его чувство неадекватности и стыда и оттолкнет самых близких людей. Социальные нормы мужской агрессии тоже вводят в заблуждение ветеранов войн, которые пытаются развивать мирные и поддерживающие семейные отношения. Социальный работник Сара Хейли приводит высказывание ветерана с посттравматическим стрессовым расстройством. Он сумел жениться и завести детей, но у него обострились симптомы, когда его маленький сын начал играть в солдатики. «Я думал, что смогу с этим справиться, но рождественским утром, увидев на полу игрушечных солдатиков и пулемет, я слетел с катушек… Мы с моим трехлетним сыном сильно поссорились, и я не знал, как это исправить… Наверное, дело в моей наивности. Все дети проходят через игры в войну, но меня это так взбесило именно потому, что со мной во Вьетнаме было то же самое. Я решил, что сам сделал сына таким и сам же должен заставить его остановиться»[233].
Мысли этого человека занимала беспричинная жестокость, которую он творил как солдат, и тот факт, что ни одно лицо, облеченное властью, не вмешалось, чтобы ее предотвратить. Его раздражительность в семейной жизни напоминала ему о прежней неконтролируемой агрессии во Вьетнаме. Стыдясь и своих прежних поступков, и нынешнего поведения, он «чувствовал себя жалким подобием отца» и сомневался в том, что вообще достоин иметь семью. Этот мужчина, как и многие другие боевые ветераны, испытывал трудности с теми же проблемами агрессии и самоконтроля, что и его ребенок-дошкольник, решающий задачи развития своего возраста. Боевая психическая травма обнулила достигнутый
