Крайне интересно здесь то обстоятельство, что традиция связала имя Низами не с каким-либо знаменитым основателем ордена, а с человеком, носившим прозвище «ахи» Это прозвище, по-арабски означающее «брат мой», в сборниках биографий суфийских шейхов встречается не часто. Характерно, что обо всех шейхах, носивших такой титул, обычно сообщаются крайне скудные сведения. Видимо, организация, члены которой называли друг друга ахи, особой известностью среди широкой массы суфиев не пользовалась, а потому сведений о ней дошло крайне мало.
Из отрывочных сведений, имеющихся в старых источниках, можно заключить, что ахи имели какую-то связь с организацией, в арабских странах носившей название фитьян (рыцари, единственное число — фата), в иранских — джаванмард (благородные). Руководители этой тайной организации, принимавшей новых членов с соблюдением особых обрядов, напоминающих посвящение в рыцари в Западной Европе, были, вероятно, связаны с правящими классами, но главная масса членов вербовалась в среде городской бедноты и ремесленников. Есть много отрывочных указаний на распространенность ахи в XIV веке в Малой Азии, где она играли видную роль в общественной жизни. Любопытную характеристику их дает путешественник Ибн-Батута, между 1325–1332 годами совершивший поездку по Малой Азии. Он говорит, что «они есть во всех туркменских, румских [20] областях, в каждом поселении, городе и деревне. И не найти в мире людей, более заботливых, чем они, к чужестранцам, более поспешных в стремлении накормить голодного и удовлетворить потребности нуждающихся, и пресечь руку насильников, и убить воеводу или тех, кто примыкает к ним из злых людей. А ахи у них — это человек, который собирает людей своей и иных профессий из юношей, холостяков и одиноких, а приходят они также и сами, а это также называется и футувва [21].
Строит он обитель и расстанавливает в ней обстановку и светочи, и все, что необходимо из утвари. И товарищи его служат днем, добывая себе пропитание, и идут к нему после сумерек с тем, что набралось у него, и покупают на это плоды и пищу, все прочее, что потребуется в обители. Если приедет в этот день странник в город, берут они его к себе на постой, и живет он у них гостем, и не уходит он от них, пока не уедет… И не видал я в мире людей, более праведных делами, чем они…»
На собраниях ахи были одеты так: «одежда их — каба (широкий кафтан), на ногах у них кожаные сапоги, каждый из них опоясан, а за поясом у него нож длиной в два локтя…»
Конечно, нельзя быть уверенным, что в XII веке ахи были тем же, что они представляли собой в XIV веке. Но все же что-то общее должно было сохраниться. Совершенно очевидно, что «обитель», описанная Ибн-Батутой, это не дервишеский монастырь — ханака, а организация, тесно связанная с трудовыми кругами населения. Чрезвычайно важно, что, в противоположность пассивности дервишей, ахи готовы защищать свои права с оружием в руках и устранять превышающих власть правительственных чиновников. Дервиши всегда призывают к смирению, к надежде на защиту бога и покорному перенесению невзгод. Носить за поясом нож им отнюдь несвойственно. Крайне важно отметить, что и Низами в некоторых местах своих поэм выражает точку зрения, очень близкую к взглядам ахи. В «Лейли и Меджнун» он говорит:
Таких советов ни один дервишский шейх не давал своим муридам. Но нетрудно убедиться, что содержание этого отрывка близко подходит к тому, что сообщает Ибн-Батута об ахи.
Поэтому можно допустить предположение, что упоминание ахи в качестве наставника Низами, может быть, и не случайность и не простая описка. Можно легко себе представить, что Низами в поисках путей к улучшению человеческого общества не удовлетворился тем, что давал ему суфизм. Встретившись с ахи, наличие организации которых в Гандже в то время вполне возможно, он мог плениться их учениями и сблизиться с ними.
Как и когда Низами начал пробовать свои силы в поэзии, мы не знаем. Затруднение здесь возникает потому, что вопрос о лирике Низами до сих пор полной ясности не получил.
Неслыханный успех, пылавший на долю поэм Низами, отодвинул его лирику на второй план. Похоже на то, что Низами сам свои лирические стихотворения не соединил в сборник и что несколько сборников его лирики, существующих в настоящее время в рукописном виде в различных библиотеках мира, составлены значительное время спустя после его смерти любителями, выискивавшими эти стихи в разных антологиях. Поэтов, носивших псевдоним Низами, было несколько. Любители не всегда могли разобраться в том, какому Низами принадлежат найденные ими газели, и потому к сборникам этим приходится относиться сугубо критически. Совершенно очевидно, что много слабых, сугубо формальных стихотворений попало в них по ошибке и не принадлежат великому поэту. Однако в этих же сборниках есть и яркие, сильные произведения, подлинность которых сомнений не вызывает.
Анализ этих сборников показывает, что хотя Низами призвание свое и видел в создании больших поэм, но, тем не менее, он уделял известное внимание и лирике и писал лирические стихи на протяжении всей своей жизни, вплоть до- последних лет. Естественно поэтому предположить, что начал он свою поэтическую карьеру именно с лирики.
Это предположение можно подтвердить рядом наблюдений. В нескольких газелях Низами встречается упоминание о ширваншахе Ахсатане, в одной упомянут Ильдигизид Кизил-Арслан. Эти стихи могли быть написаны тогда, когда поэту было приблизительно 20–30 лет. Сам Низами в поэме «Семь красавиц», говоря о своей карьере, упоминает, что наибольший успех выпал «а его долю в молодости, когда он был еще незрелым;
Наличие;в стихах Низами имен правителей как будто говорит о том, что он в юные годы помышлял о карьере придворного поэта. В поэме «Хосров и Ширин» он пишет:
Иными словами: не говори о тех мечтах, которые обуревали меня, когда я, еще почти ребенок, склонен был эгоистически переоценивать свои достоинства.
Сопоставляя все эти факты, можно допустить, что начало поэтической карьеры Низами складывалось примерно так. Он получил всю ту подготовку, которая была необходима для придворного поэта, попробовал свои силы на этом поприще и сразу