Мой напарник Фрэнк называет «Саммервиль и Хоуп», нашу фирму, юридической лавкой древностей, потому что мы занимаемся всем сразу, а не отдает предпочтение какой-нибудь одной области юриспруденции. В нашей конторе мы работаем втроем – Фрэнк, я и еще молодой человек по имени Карл Дженнингз, который всего год назад получил право адвокатской практики. Обычно мы распределяем всю работу между собой. А если вдруг оказывается, что какой-либо случай требует для своей проработки каких-либо особых навыков и умений, которыми никто из нас не обладает, то мы отдаем это дело на откуп в другую контору. Очень редко мы связываемся с какими бы то ни было судебными разбирательствами, предпочитая оставлять подобные дела тем адвокатам, кто постоянно занимается работой в суде. Кроме нас на нашей фирме есть также секретарь, делопроизводитель, а также машбюро с двумя машинистками, выполняющими работу для Фрэнка, Карла и меня. И только один единственный раз за всю историю нашего существования мы имели дело с криминальным случаем, который до сих пор мы часто вспоминаем как «дело Голдилокс». А утром того понедельника вдруг оказалось, что я сам имею отношение к некоему преступлению, но тогда я еще не подозревал об этом.

Понедельник начался для меня с незапланированного визита одного стопроцентного психа по имени Луи Дюмон, хотя по тому как он выглядел, с первого взгляда признать в нем буйнопомешанного было весьма затруднительно. Он объявился в приемной в десять минут десятого утра, как раз в то время, когда я просматривал утреннюю корреспонденцию. Синтия позвонила мне из приемной по селектору и сказала, что там меня дожидается господин Луи Дюмон. Я попросил ее зайти ко мне на минуту. Синтия Хьюлен родилась и выросла во Флориде, у нее были длинные светлые волосы и умопомрачительный загар, о поддержании которого она фанатически заботилась; ни один выходной не проходил без того, чтобы Синтия не загорала на пляже у воды или же на яхте. Она несомненно была самой красивой из всех работавших в адвокатской конторе «Саммервиль & Хоуп», ей было двадцать четыре года, и она была у нас секретарем в приемной. Фрэнк и я постоянно твердили ей, чтобы она поскорее бросала свою работу, а вместо этого шла бы учиться в школу адвокатов. У Синтии была уже степень бакалавра гуманитарных наук Университета Южной Флориды, и мы бы с радостью взяли бы ее к себе на работу тут же, как только она сдала бы там квалификационный экзамен, дающий право адвокатской практики. Но каждый раз, как мы только заводим об этом разговор, Синтия усмехается и отвечает: «Ну уж нет, хватит с меня этого школьного занудства». Она одна из самых очаровательных молоденьких девушек из тех, кого мне только приходилось когда-либо встречать. К тому же природа наделила ее проницательным умом, умением управлять своим настроением, замечательным чувством юмора и тем типом непорочной внешности, что в шестидесятых годах казался старомодным. И если бы мне сейчас было двадцать восемь лет, то я бы обязательно сделал бы ей предложение выйти за меня замуж, хотя я прекрасно понимаю, что данное желание не очень-то здорово уживается с тем фактом, что моя собственная дочь сейчас всего на одиннадцать лет младше ее. Синтия вошла ко мне в кабинет, закрыв за собой дверь. Я спросил у нее:

– А кто такой этот Луи Дюмон?

– Он сказал, что пришел по поводу наследования недвижимости. А выглядишь ты все-таки ужасно…

– Спасибо. Ему было назначено?

– Нет.

– Послушай, сейчас девять утра, и ты хочешь сказать, что он просто так взял и пришел сюда?

– Сейчас уже девять пятнадцать, и это было именно то, что он сделал.

– Ну ладно, принеси мне это дело, подожди минутку, пока я быстренько посмотрю, о чем там идет речь, а потом уже можешь и его ко мне запускать.

Луи Дюмону, как мне показалось, было лет пятьдесят-пятьдесят пять, а цвет его лица наверняка показался бы уж слишком бледным даже для севера Миннесоты, а уж здесь, во Флориде, он смотрелся просто мертвенно бледным. Мистер Дюмон был практически абсолютно лыс. У него были тонкие, словно очерченные карандашом, усики, а глубоко посаженные беспокойно бегающие карие глазки должны были бы послужить для меня сигналом к тому, что господина Дюмона ничего не стоило вывести из душевного равновесия. Но на часах было только начало десятого, и я был не в состоянии обращать внимание на такие подробности, потому что в ту ночь сон мой длился не более четырех часов. Луи Дюмон молча стоял перед моим столом, пристально глядя на меня, маленький человечек, облаченный в костюм какого-то мрачного оттенка, казавшийся слишком неуклюжим для такого места как Флорида. Наверное, он ждал, что я все-таки предложу ему присесть. Я указал на кресло, и он тут же уселся в него. Говорил Дюмон очень медленно и тихо, чем окончательно и ввел меня в заблуждение. Он рассказал мне, что десять лет назад оспариваемая им ныне собственность принадлежала Питеру Лэндону, доводившемуся ему отчимом, который умер, не успев переоформить завещание и оставив то здание Луи и его сводному брату Джону.

– Да-да, – сказал я. Пока он рассказывал мне все это, я успел перелистать заново все дело в поисках записи об официальном оформлении завещания на недвижимость Питера Лэндона.

– Видите ли, – продолжал он, – здание это и до сих пор принадлежит мне и моему сводному брату.

Наконец я отыскал, то, что искал. Я молча заново перечитал бумагу, и поднял глаза на него.

– В соответствии вот с этим, – начал я, ни коим образом не представляя себе, какое неожиданное по силе воздействие произведут на него мои слова, – Питер Лэндон умер, оставив после себя только одного ребенка, сына по имени…

Дюмон так резво вскочил со своего кресла, как если бы я вдруг взял и всадил в него шило. И тут я увидел его глаза, в них ярко загорелись свирепые огоньки,