Он самодовольно похлопал себя по довольно кричащему жилету оттенка «лиловая петуния», обтягивающему его маленькую пухленькую фигурку, как будто это чувство каким-то образом делало ему честь.
– Еще бы вам ее не испытывать, – аристократические черты Кадогана исказила суровая гримаса, – «Оксфорд, ты – цвет всех городов»[6]. Или это был Лондон? Впрочем, какая разница.
Мистер Споуд нерешительно почесал кончик носа.
– Оксфорд, – продолжал нараспев Кадоган, – «град шпилей дремлющих»[7], кукования кукушки, отзывающегося эхом, город колоколов в великом изобилье (так что иной раз и сосредоточиться трудновато), зачарованный жаворонками, опутанный сетями грачиных стай, опоясанный реками. Вы когда-нибудь задумывались, насколько гений Хопкинса[8] заключался в расстановке предметов в неправильном порядке? «Оксфорд – питомник юности цветущей»[9]. Нет, это был Кембридж, но все равно. Конечно, – Кадоган наставительно помахал револьвером перед носом перепуганного мистера Споуда, – я терпеть не мог этот город, когда был студентом: я считал его убогим, инфантильным, ограниченным и незрелым. Но я забуду об этом. Я вернусь с глазами, блестящими ностальгической слезой, и с восторженно разинутым ртом. И для всего этого, – его голос прозвучал осуждающе, – мне понадобятся деньги. – Сердце мистера Споуда екнуло. – Пятьдесят фунтов.
Мистер Споуд кашлянул:
– По правде говоря, я не представляю…
– Так насядьте на Натлинга, отфутбольте Орлика, – с жаром произнес Кадоган. Он схватил мистера Споуда за руку. – Зайдемте-ка, обсудим это за выпивкой, чтобы успокоить нервишки. Бог ты мой! Я упакую багаж, сяду в поезд и снова приеду в Оксфорд…
И они это обсудили. Мистер Споуд был довольно-таки восприимчив к алкоголю, а кроме того, он не любил спорить о деньгах. Когда наконец он вышел, на корешке его чековой книжки значилась сумма в пятьдесят фунтов на предъявителя Ричарда Кадогана, эсквайра. Итак, поэт одержал победу в этом деле, что, впрочем, любой лишенный предрассудков сторонний наблюдатель мог бы предвидеть с самого начала.
Расставшись с издателем, Кадоган побросал несколько вещей в чемоданчик, отдал ряд строгих распоряжений своему слуге и немедленно отправился в Оксфорд, несмотря на то, что было уже половина девятого вечера. Так как ему не по карману было содержать машину, то он доехал до вокзала Паддингтон на метро и, проглотив в баре несколько пинт пива, уселся в поезд в направлении Оксфорда. Его не смущало, что поезд не был скорым. Он был счастлив уже потому, что на некоторое время убегает от беспокойного и омерзительного ощущения внезапного наступления среднего возраста, опостылевшей жизни в Сент-Джонс-Вуд, от скуки литературных вечеринок и пустой болтовни знакомых. Несмотря на свою литературную славу, он вел одинокое и, как ему казалось иногда, «бесчувственное» существование. Разумеется, он не был столь уж большим оптимистом, чтобы верить в самой глубине души, что эти каникулы, их удовольствия и неприятности будут в корне отличаться от тех, которые он испытывал и прежде. Но ему было приятно убедиться, что он, оказывается, не так глубоко погряз в благоразумии и разочарованности жизнью, чтобы стать совершенно невосприимчивым к сладким соблазнам перемен и новизны. Фэнд[10] все еще манила его из белых гребешков океанской пены, за далекими горами все еще благоухали розовые сады гесперид, и девы-цветы пели в зачарованном саду Клингзора[11]. Он весело засмеялся, вызвав настороженные взгляды попутчиков, а когда купе опустело, принялся распевать и дирижировать воображаемым оркестром.
В Дидкоте вдоль поезда прошел проводник, выкрикивая: «Все на пересадку!» Поэтому он вышел. Было уже около полуночи, но в небе светила бледная луна, над которой проплывали редкие рваные тучки. Наведя кое-какие справки, он узнал, что пересадка на Оксфорд должна быть скоро. Несколько пассажиров были его попутчиками. Они ходили взад и вперед по платформе, тихо, как в церкви, разговаривая, или, теснясь, сидели на деревянных скамейках. Кадоган присел на груду мешков с почтой, пока подошедший проводник не согнал его. Ночь была теплой и очень тихой.
Долгожданный поезд наконец медленно подошел к платформе, и пассажиры было вошли в него, но проводники снова закричали: «Все на пересадку!», так что им пришлось выбраться наружу и наблюдать, как в вагонах один за другим гаснут освещенные окна. Кадоган спросил у проводника, когда ожидается поезд на Оксфорд, но тот отослал его к другому проводнику. Сей авторитетный источник информации, обнаруженный за чаепитием в буфете, сообщил с довольно равнодушным видом, что этой ночью поездов до Оксфорда нет. Это вызвало возражения третьего проводника, который заметил, что поезд в 11.53 еще не пришел, на что проводник, пьющий чай, указал на тот факт, что со вчерашнего дня этот поезд вообще отменен навсегда. Он несколько раз сильно ударил кулаком по столу для вящей убедительности своих слов. Третий проводник все равно остался при своем мнении. Маленький паренек с сонными глазами был тем не менее откомандирован спросить у машиниста только что прибывшего поезда об этом составе, и тот подтвердил, что поездов до Оксфорда этой ночью больше не будет.
– Да к тому же, – добавил мальчишка малоутешительный факт, – все автобусы прекратили движение уже два часа назад.
Перед лицом таких неприятностей энтузиазм Кадогана по поводу его каникул начал было угасать, но он моментально заставил себя забыть об этом чувстве как о постыдном, ведь желание комфорта и покоя свойственно среднему возрасту. Другие пассажиры с недовольным ворчанием удалились в поисках мест в гостинице, а он решил, оставив багаж, направиться по дороге, ведущей в Оксфорд, в надежде поймать припозднившуюся легковую машину или грузовик. Шагая по дороге, наш герой с восхищением смотрел, как преображает тусклый, бесцветный лунный свет безобразные кирпичные домики с крошечными асфальтовыми дорожками, железными оградами и кружевными занавесками и мрачные окна методистских церквей. В то же время он ощутил какое-то странно холодное воодушевление, которое, как он знал, предвещало рождение поэзии, но опыт говорил ему, что чувство это – пугливый зверь, и на какое-то мгновение он притворился, что не замечает его из боязни спугнуть.
Было похоже, что легковые и грузовики не спешат останавливаться: шел 1938 год, и британские автомобилисты постоянно испытывали страх перед угонщиками. Но в конце концов большой восьмиколесный грузовик внезапно затормозил на призыв Кадогана, и он забрался в кабину. Водитель оказался огромным неразговорчивым мужчиной с красными, усталыми от долгой ночной дороги глазами.
– Старому моряку[12] удавалось это лучше, чем мне, – заметил весело Кадоган, когда они тронулись с места. – Ему в конце концов повезло остановить одного из трех.
– Я читал о нем в школе, – после довольно долгого раздумья ответил водитель. – «А слизких тварей миллион живет, а с ними я». И это называют поэзией! –