– …держится в придонном слое у скалистых берегов, после шторма часто подходит к берегу…
Наверное, эта была хорошая экскурсовод. Она обращала внимание слушателей на каждую рыбу и излагала подробности ее частной рыбьей жизни, не оставляя случайным посетителям вроде меня возможности спрятаться от принудительного просвещения.
Но мне не хотелось знать, как ученые назвали этих странных древних существ, плавающих за стеклами. Я люблю магию безымянности. Целых пятнадцать минут тишины вокруг меня жил и дышал подводный мир, куда пустили только подсмотреть, побродить молчаливым свидетелем, а теперь его на моих глазах грубо овеществляли, превращая в перечень пронумерованных музейных экспонатов. И автобус становился «пристенной секцией», и к бесконечным, серебрящимся, как новогодние сосульки, неведомым рыбинам зачем-то прикалывали ярлыки.
Иногда, давая кому-то имя, ты не добавляешь, а отнимаешь. Я сбежала из круглого зала в соседний, и в первом же аквариуме навстречу мне выплыли три подводных черчилля с надменными бульдожьими лицами, выстроились в ряд и уставились на меня.
Средний что-то сказал (полагаю, выразил неодобрение). Я глазела на них минут десять, пока набежавшие фотографироваться дети не оттеснили меня и я не оказалась возле длинных улыбчивых рыб, похожих на крокодилов.
К счастью, никто не успел рассказать мне, как они называются. Так что для меня они остались рыбами с васильковыми глазами и такими улыбками, как будто им все про тебя известно, даже имя.
Про писателей
Как-то раз меня пригласили в московскую библиотеку на встречу детских писателей. Один из них должен был читать свои произведения. А я, надо сказать, неравнодушна к детским писателям. Они в большинстве своем циничные выродки, я таких люблю. Вот и пошла.
И ведь не то чтобы я была совсем отсталая женщина. Феллини обсудить могу, тальятелле. Но в библиотеке дыхание культуры заставляло ощутить себя немытым питекантропом, ковыряющим в зубах чужим ребром.
Во-первых, фотографии. Библиотека проводила выставку известного фотохудожника на тему «Моя святая Русь». Полсотни снимков, каждый размером с окно.
Там было все: золотые купола, белые церкви, беззубые старушки с умильными морщинистыми лицами, могучие казаки в шароварах, девицы в ромашковых венках, волоокие буренки, пшеничные колосья, обязательная капля росы на траве, в которой сверкает солнечный луч, – в общем, весь тот разлюлималинистый трэш, которым заваливают фотостоки сотни владельцев кэнонов и никонов, не ведающие стыда.
Во-вторых, стихи.
Художник умел не только фотоаппаратом. Он еще знал за поэзию. Каждый снимок сопровождался двустишием. Например, под фотографией зимней речки было написано:
О Родина! Ты вся во льду! И я в бреду к тебе иду, И блики ласково сияют и прямо в сердце проникают.А под морщинистой старушкой —
С годами мудрость накопила, в душе сокровища любви. И пусть бедны ее ладони, ты не стесняясь обними.У меня нервная система как у хомяка. С возрастом еще как-то устаканилось, все-таки трехразовое кормление – великая вещь. А тогда еще остро на все реагировала, особенно если в непосредственной близости березы и старушки мироточат.
В общем, я себя там чувствовала как пациент инквизиции на процедуре экзорцизма. И единственный луч надежды светил мне во всей этой сусальности – повесть детского писателя, которую автор вот-вот должен был начать читать вслух.
Тут нас как раз и созвали. Рассадили кружочком. В центр вышел красивый мужчина при галстуке. Все притихли.
– Сегодня, – говорит мужчина, – я почитаю вам свой новый роман. Он носит религиозно-сексуальный характер. Экспериментальная проза.
Я в этот момент что-то сказала. Ну, то есть как сказала… Звук издала. Это был такой очень концентрированный звук. Как если бы Эдмону Дантесу объявили, что ближайшие двадцать лет он проведет в тюрьме, его отец умрет от голода, а его возлюбленная выйдет замуж за конченого урода, и у него не будет детей, а еще его сбросят в море, но не поплавать, а в мешке для трупов, – так вот, если утрамбовать все то, что сказал бы по этому поводу Эдмон Дантес, в одно надрывное кряканье, то как раз получился бы этот звук.
Дело в том, что я человек довольно старомодных убеждений. Местами прямо-таки пуританских. Поймите меня правильно: если бы Фельтону Миледи станцевала тверк, он бы тоже не обрадовался, хотя казалось бы. Я не люблю, когда мне вслух читают романы религиозно-сексуального характера.
– Иннокентий предавался своей страсти, елозя по ноге избранницы, – с выражением произнес чтец. – Няня смеялась, краснела, отталкивала Иннокентия, но порочный младенец не отступал. Либидо его, уже вполне мужское, требовало удовлетворения.
Брык.
Следующие двадцать минут я провела в каталептическом ступоре. Изредка из внешнего мира сквозь заслон пробивались фразы «ее мраморные ляжки отняли у него дар речи» и «он взялся бестрепетной рукой». У окружавших меня людей лица были до того безмятежные, как будто в их домашней азбуке на букву «К» был нарисован куннилингус, а на «Л» – лубрикант.
Нет, я хочу, чтобы вы это представили.
Библиотека. Люстры. Шторы. Развязные гомосексуалисты заманивают Иннокентия в тенеты запретной любви. Студентки беспорядочно спариваются с преподавателями. А вокруг со стен колосится Родина. Слезятся старушки. Посмеиваются казаки. Целомудренно сверкает роса.
И блики ласково сияют и прямо в сердце проникают.
К тому моменту, когда чтец закончил первые три главы, я ощущала себя монашкой в логове демонстративных бэдээсэмщиков. В перерыве я выбралась из зала, пошатываясь и бормоча: «Фрикции, фрикции! Лямур де труа!», и мимо казаков и девственниц (тьфу, черт; девиц! девиц!) добралась до выхода.
– Ты лошадка? – спросила кроткая старушка-гардеробщица.
Тут я озверела.
– Нет, – говорю, – не лошадка! Конь, блин, Екатерины Великой.
Гардеробщица, видимо, встречала в храме просвещения и не таких дебилов.
– Была шапка? – терпеливо повторила она.
Я покраснела, схватила шапку и выскочила на улицу.
По улице шла компания крепко подвыпивших людей. Они не употребляли слов «дефлорация» и «адюльтер», а употребляли другие, гораздо более простые слова, в том числе даже и односложные. Некоторое время я шла за ними, наслаждаясь звучанием знакомой с детства речи. Потом вспомнила про шапку, лошадь и гардеробщицу и заржала так, что распугала всех алкашей.
Меня тут спросили, отчего я ничего не скажу о Дне Писателя.
Ну, собственно, вот.
Отпуск
– Не получается! – говорит один запыхавшийся маленький мальчик другому, постарше.
Трижды он пытался нырнуть, и трижды его выталкивало на поверхность. Он стоит по пояс в воде и