Встреча выпускников. Илья никогда не испытывал любви к подобного рода мероприятиям. Двадцать пять лет, конечно, срок изрядный, но… странно, что его вообще пригласили.

Он поднял воротник пальто.

В конце концов, никто не требует у него присутствовать на всем мероприятии. Концерт отсидит как-нибудь. Поулыбается тем, кто якобы рад его видеть. Опрокинет стопку.

Закусит бутербродом. И откланяется.

Вообще не стоило соглашаться, но Танька проявила просто нечеловеческую настойчивость. Она всегда-то была упрямой, и упрямство это с успехом компенсировало недостаток ума. Какой она стала? Постарела, погрузнела, обзавелась вторым подбородком и складками на боках? Волосы небось по-прежнему красит под блондинку, только теперь волос стало куда меньше…

Илья помотал головой.

Ну ее… не хватало… Прибыть и отбыть, вот и вся его задача. Случались в жизни Ильи и куда более неприятные мероприятия. Ничего. Выдержал. И это выдержит, и думать нечего.

Здание школы показалось из-за поворота.

Серое, приземистое, оно пряталось за тощей оградой тополей и ныне вовсе не казалось зловещим, скорее уж усталым. Окна слепые. Широкая лестница. Ступеньки оббитые…

Неистребимый запах пирожков.

Илья поморщился. Пирожки ему есть запретили.

Язва.

А с язвою не шутят. Но запах… Рот наполнился слюной, вспомнились вдруг те самые пирожки, с лоснящеюся масляною корочкой, с начинкою, которая имела отвратительное обыкновение прорываться откуда-то сбоку, обжигая пальцы, а то и на пиджак падая.

– Илья!

Он обернулся на оклик.

– Ты ли это? Сколько лет, сколько зим… Господи, я уже и не надеялась, что ты и вправду придешь!

В фойе сумрачно, и в сумраке этом приходится щуриться, чтобы разглядеть женщину. По голосу Илья Таньку сразу узнал. А она, по-прежнему фамильярна, вцепилась в руку, потянула.

– Наши уже почти все! Кроме Сверзиной. Представляешь, в Канаде теперь обретается… Что-то там то ли изучает, то ли продает… Кто бы мог подумать. У нее ж ни рожи ни кожи, а она в Канаде живет!

Танька изменилась, но не так, как Илья придумал.

В полумраке ей можно было дать если не восемнадцать, то всего-то двадцать восемь. Кукольное округлое личико с широко распахнутыми глазами. Ушки аккуратные. Серьги в них тоже аккуратные и стоимости немалой. Почему-то ему вдруг стало неимоверно любопытно, откуда же она, Татьяна Косухина, взяла денег на эти вот серьги. И на цепочку витую с кулоном… Помнится, такой кулон Илье показывали в одном каталоге с явным намеком, который сам Илья предпочел за лучшее не увидеть.

– И Вязелев… но он умер. Жуть, да? Еще сорока нет, а уже… сердце… но он всегда жрал без меры, за собой не следил. Вот ты, Ильюшка, сразу видно, человек правильного образа жизни.

Она говорила и тянула куда-то в глубины школы, не к актовому залу, который, как Илья помнил, располагался на втором этаже.

– А концерт…

– Ерунда. – Танька легко отмахнулась. – Или ты и вправду посмотреть на это хочешь?

Илья не хотел.

– Все наши в классе собрались, только тебя ждем… так вот… а Маздина не приехала. Дети у нее… Тоже мне, многодетная мамаша. Кто бы мог подумать?

Маздина… худосочная, задумчивая.

Кажется, она моделью стать собиралась. Или нет? Ваську Вязелева Илья помнил распрекрасно, толстого и вечно пребывающего в меланхолии. Васька носил в портфеле бутерброды, завернутые в газету. И на каждой перемене разворачивал их, жевал медленно.

Танька потянула наверх.

Каблучки ее туфелек, аккуратных, как сама Танька, цокали по ступенькам. И звук этот заставлял Илью вздрагивать.

– Смотрите, кого я привела! – Она распахнула дверь в класс. – Теперь все на месте!

Таньке ответил нестройный хор.

А Илья зажмурился: слишком резким был переход между сумрачным коридором и ярким классом. Лампы здесь горели длинные, дневного света, и шелестели при том очень знакомо.

Следующие два часа прошли в разговорах. Как в разговорах, скорее уж в монологах. Илья слушал. Кивал. Сам на вопросы отвечал сухо, не потому, что было в его жизни что-то тайное, скорее уж он прекрасно понимал, что не интересна эта жизнь никому, кроме него самого.

Танька хохотала над шутками Владика, который постарел, полысел и обзавелся круглым брюшком. Жался в темный угол Пескарин, прозванный Пескарем за страсть к рыбалке. Мрачно поглядывали друг на дружку Марго с Ленкой, а ведь когда-то неразлейвода были…

Стало муторно.

Душно.

И Илья тихо вышел из класса, если вдруг спросят, то покурить. Самому стало смешно, сороковник на носу, а он боится сказать правду, что не интересно ему здесь.

Курить и вправду охота была.

И вспомнился вдруг закуток, на который выводила пожарная лестница, и что замок на ней дрянной был, его приловчились открывать булавкой. Булавка у Ильи имелась, для галстука, и, как выяснилось, подошла к замку неплохо.

Дождило. И дождь был мерзким, мелким и холодным. Куртка же осталась в классе, но возвращаться за ней Илья не стал: непременно прицепится кто-нибудь с вопросами или воспоминаниями.

Уж лучше так.

Курил он, наслаждаясь вкусом табака, тишиной, которая продлилась недолго. Скрипнула дверь, предупреждая.

– Ты тут? – спросили Илью сиплым голосом. – Тут… Привет, Ильюха, хрен тебе в ухо!

И заржали. В темноте было не различить человека, лишь фигуру и ту размытую, неловкую какую-то. Донесся запах табака и перегара.

– Узнал?

Фигура выбралась на площадку, а здесь и в лучшие-то времена с трудом два человека умещались.

– Генка я! Генка Геннадьев! – Фигура ударила Илью в бок. – А ты изменился… Весь такой из себя, прямо-таки на кривой козе не подъедешь. Что, забыл старого приятеля?

Этого забудешь… После всего, что он сделал.

– Закурить дай, – потребовал Генка. И когда Илья протянул портсигар, присвистнул. – Ишь ты… устроился… Все наши только и треплются, как Ильюшка высоко взлетел… Вон, Танька вокруг тебя круги нарезает, вся такая вырядилась… с-стерва.

Генка сплюнул. А сигареты выгреб все, без стеснения. Рассовал по карманам дрянной куртенки, похлопал.

– Ты себе еще купишь, а у меня на нормальное курево денег нет.

Это не было извинением, Генка никогда не умел извиняться, скорее уж вызовом, который Илья предпочел проигнорировать.

– Эх, жизнь несправедлива. – Генка закурил, облокотившись на хлипкие перила. – Одним в ней все, другим ничего… Кто бы мог подумать, Ильюшка, что ты так