– Заткнитесь обе! – рявкнула Алла Сергеевна. – Кому не нравится, вон дверь, не заперта.
– Действительно, шли бы вы, девочки, – промурлыкала Ильве, потягиваясь. – Не тратьте время попусту.
Все трое зашипели, беззвучно, но явно, по–женски, по–кошачьи, а Тяпочка заскулила. Тяпочка Ильве боится, и хозяйка ее тоже, и Алла Сергеевна с Никой, хотя скрывают, скалятся, будто улыбаясь, делают вид, что совсем–то им и не страшно. Еще как страшно. Ильве здесь самая опасная: у нее получилось родить ребенка. Думаю, рожала она его, исключительно чтобы развести Гарика с Топочкой и на случай «обстоятельств» (все же четвертый брак несколько настораживал) обеспечить сытные тылы. Развела. Обеспечила. Она вообще умная, Ильве, и красивая, почти такая же, как Ника, но в медвяно–золотых тонах – для кожи прозрачный липовый, для волос и глаз – гречишный, для губ – цветочный. Да, у Ильве все шансы, она и после развода умудрилась остаться хозяйкой в доме. Мать ребенка, единственного, горячо любимого Гариком и как две капли похожего на мать.
– Дуся, а он сказал, во сколько придет? – нарушила молчание Лизхен. Номер пять, последний номер… Но не идет к ней номер, уж больно она… иная. Белые волосы (не пшеничный блонд, и не платиновый, и не седина, как шипит Ильве, а именно благородный белый) зачесаны вверх, белая шаль трогательно обнимает плечи, белая кожа изысканно гармонирует с черным кружевом платья. Кресло–качалка, томик стихов в руках. За полгода ее пребывания в доме я так и не поняла, читает она их либо же носит с собой для поддержания образа. Лизхен нравится быть «в образе»: томные жесты, печальные взгляды, вздохи не к месту и сушеная роза меж страницами романа, который она пишет. Тайком, но как–то так, что все вокруг знают.
– Дуся, не спи! Тебя спросили, – Ника шлепнула на стол сумочку и, достав пачку сигарет, передвинула пепельницу поближе.
– В два.
– Дуся, в два? Дуся, ты что, прикалываешься? Какого черта тогда я приперлась сюда в двенадцать?
– Что за выражения, – Алла Сергеевна постучала пальчиком по циферблату часов, крохотные и строгие. Дорогие. Она у нас бизнесвумен, единственная, пожалуй, самостоятельная из всех. Могла? Наверное.
Все могли. Все врут. Все «в образе», я–то знаю. Единственное, чего не знаю, – кто.
– Как хочу, так и выражаюсь! – огрызнулась Ника. Щелчок зажигалки, трясущееся пламя, ментоловый дым. Лизхен тут же закашлялась, Топочка с Тяпочкой затряслись, а Ильве, брезгливо скривившись, заметила:
– От дыма цвет лица портится, а если еще и с алкоголем сочетать…
– Уж как–нибудь обойдусь без твоих советов. Нет, ну два часа еще мариноваться!
– Полтора, – тихо поправила Топочка, прижимая к себе Тяпочку. Они и одеваются похоже: синий джинсовый сарафанчик и синий джинсовый комбинезончик – детки–близняшки.
– Ну полтора. У меня, между прочим, планы имелись. Я, между прочим, не подписывалась тут торчать за просто так…
– За просто так, милая, ты задницы своей от кресла не оторвала бы, – заметила Алла Сергеевна. – И твое здесь ожидание, равно как и присутствие в доме, нужно прежде всего тебе самой.
– Ну да…
– Алла права, ты на завещание рассчитываешь, – Ильве забросила ножки на спинку софы. – Хотя, если разобраться, прав у тебя никаких…
– Можно подумать, у тебя…
– У меня прав больше всех. Я Игорю сына родила.
– Еще нужно разобраться, Игорю ли.
– Хочешь сказать…
– Хочу и говорю. Почему Алка не забеременела? Ал, скажи, у тебя хоть разок залет с ним был? Не было. И у меня не было. И у Топки. Лизок, ты у нас, случаем, не в положении?
– Простите? – Лизхен густо покраснела. – Вы полагаете… вы извините, но это вас не касается.
– Не касается, – согласилась Ника, выпуская очередную дымную завитушку. – Но понимаю, что нет. Дусь, ты про Гарика все знаешь. Кто–нибудь, кроме Ильки, от него рожал?
Никто. Ни жены, ни любовницы, ни случайные подружки… Не было писем с требованием признать отцовство, не было скандалов на тему «делать или не делать аборт», не было подброшенных младенцев с записками и трогательными историями о плодах случайных связей. Не было, и все тут, а те редкие «ситуации», которые все же случались, не выдерживали самой простой проверки. И поэтому Гарик так любит Ромочку.
Любил.
– Во–о–от… никто. А Илька взяла и сумела. Мать–героиня. Алка, тебе в голову не приходило, что она тут всех дурит?
– Есть медицинское заключение. – Алла Сергеевна болезненно поморщилась, потерла пальцами виски и поинтересовалась: – Дуся, если Ферниш сказал, что придет в два, то почему ты позвала нас к двенадцати?
– Действительно, почему? – Ника раздавила окурок в пепельнице.
– Да! – тявкнула Топочка. Или Тяпочка.
– Будьте так любезны, – попросила Ильве, а Лизхен просто вздохнула, томно, тягостно и громко.
Повисла тишина, и мне снова стало страшно – ледяная спираль достигла предельной точки сжатия и вот–вот начнет разворачиваться, и тогда я лопну. А в висках по–прежнему молоточки стучат: кто–кто–кто?
Кто из них убил Гарика?
Ильве
Догадалась. Эта жирная тупая корова обо всем догадалась. О нет, она не тупая, просто жирная, просто корова с мягким брюхом, бесформенным выменем, подушками щек и осоловелым, будто сонным, взглядом. Губы двигаются – жвачку жует, не «Орбит» или «Дирол», нет, корова пережевывает факты, фактики, вспоминает, сортирует, а потом… или уже?
Спокойно. Это всего–навсего нервы. Не может она ничего знать, никто не может, и Ника–стерва на крепость пробует, у нее положение тут самое шаткое, вот и бесится.
Сама виновата, думать надо было, что вытворяет. Единственно, о чем жалею, – не видела рожи Гарика, когда он свою благоверную с этим не то таксистом, не то стриптизером застал. Вот удар по самолюбию!
– Я собрала вас раньше, – корова очнулась от спячки и заговорила. Вот чему завидую – голосу. Куда ей такой, мягонький, ласковый? – Чтобы зачитать письмо, оставленное Игорем незадолго до смерти. Вероятно, он предполагал нечто… подобное, – запнулась. Дура сентиментальная, как можно такой быть? Он об нее ноги вытирал, а она любила. По–коровьи любила, молчаливо, с постоянным приглядом и вздохами. Кто сказал, что самые верные животные – это собаки? Нет, до коров им далеко.
А настроение улучшилось. Не знает она ничего. Не знает!
Потому что я – умная.
Дуся
– Письмо? Ну надо же, как мило, – Ника достала еще сигарету, раньше я не замечала, что она столько курит. – Гарик и письмо… с того света, ага.
– Милая, твой