Ангелы не умирают

Что сильнее? Мрачное прошлое с фамильными тайными, порочными связями или будущее с надеждой на счастье? Можно ли отмолить чужие грехи? Или чёрного ворона до бела не стоит пытаться отмыть?

«Она могла говорить всё, что что угодно. Я не слышал её слов — лишь звуки голоса. Лишь его богатые переливы достигали сознания, а всё остальное оставалось где-то вовне. Сестра засмеялась и её смех, с низкой хрипотцой и снисходительно-надменными нотками, о которых я успел забыть, принадлежал ей, несомненно. Только ей! И я наслаждался этим, как наслаждается солнечным теплом человек, ещё недавно замерзающий насмерть. Из всех женщин, которых я знал, только Синтия умела так смеяться. Только её смех мог заставить меня терять голову, раз за разом, снова и снова. И я не собирался себе отказывать в утолении голода, который жил во мне так долго. Подхватив её на руки, я привычно, как часто делал это в прошлом, спустился по лестнице и вошёл в музыкальный зал. Как в старые времена здесь горел камин. Ярко пылали дрова, отбрасывая горячие алые отблески на мебель, на стены, на ковёр в виде шкуры белого медведя, небрежно брошенный на пол. На него я и уложил осторожно мою драгоценную ношу. Прикосновение к лёгкому хрупкому телу заставляло голову кружиться, сводило тело томящей судорогой желания, одновременно и сладкого, и мучительного. Мне хотелось овладеть Синтией глубоко и быстро, так яростно и полно, как это только возможно. Я истосковался по её прохладной, гладкой, как атлас, коже. По горячим, дерзким, откровенным губам, не боящимся отдавать и брать, просить и требовать. По груди с твёрдыми, маленькими, очень чувствительными сосками, твердеющими от моих прикосновений. Волосы Синтии рассыпались поверх светлого коврового меха и отливали золотом в свете пламени. Огонь подобрался так близко, что делалось горячо. Серые глаза её затуманились, полуоткрытые губы дрожали от предвкушения удовольствия, ланиты разгорелись от жара. В этот момент Синтия казалась мне обольстительнее любой сирены. Она была в тысячу раз прекраснее, хотя бы потому, что была настоящей, живой, горячей. Упрямой, как тысяча вредных чертей. Безрассудной, непредсказуемой, иногда — жестокой, но это никогда не умоляло её привлекательности в моих глазах.»