Совсем скоро вечер, и комната вот-вот опрокинется в темноту, нырнет в черное. А пока в комнате полумрак, а на небе воспаленные полосы, солнечные ранки. Небо порезано. Надя прошлым летом упала с трехколесного велосипеда и тоже порезалась о битое стекло. Теплая ленточка крови долго сбегала вниз по руке. Надю тогда сильно ругали.
— Я больше не могу, я живу, как в аду, из-за этой маленькой дряни, — доносится из кухни мамин голос.
— Отдай ее мне. Я быстро из нее человека сделаю. Она у меня через неделю заговорит и улыбаться будет.
— Тебе? Не смеши. Занимайся лучше своими учениками. Человека она из нее сделает. Да ты не знаешь, о чем говоришь! Ты просто не представляешь.
На подоконнике уже пятый день лежит мертвая муха. Сухая, темно-серая, скрюченная — она напоминает Наде соседку с седьмого этажа. А внизу, под окном, проплывают все более наполненные трамваи — вытянутые красные рыбины с горящими глазами. Рыбы всегда молчат, Надя это знает. Надя тоже молчит.
— Чего это я не представляю? Тебя вот вырастила и с этой разберусь.
— А ты не сравнивай! И вообще это мой крест, мне его и нести.
— Тоже мне, святая мученица, страдалица.
— Это моя дочь, и я ее люблю, между прочим. И не позволю никому у меня ее отобрать!
Через пять минут мама уже в Надиной комнате и, заливаясь горячими слезами, обнимает Надю. От мамы пахнет сигаретами и очень сладкими цветочными духами.
— Доченька, ты у меня самая лучшая, самая прекрасная из всех на свете. Никому тебя не отдам.
Надя изо всех сил прижимает руки к телу. Туго сворачивается внутри себя, сжимается, словно пружина.
Неподвижным взглядом смотрит в окно, на густеющую городскую темноту, прошитую цветными огоньками. Надя ненавидит объятия.
— Все у тебя будет хорошо. И у меня тоже. Ты поняла? Поняла?
Мама отчаянно трясет Надино замершее тело.
К счастью, натиск рук, духов и слез длится недолго. Мама, вспомнив о начавшемся сериале, уходит из комнаты, и внутренняя Надина пружина вновь расправляется. В комнату наплывает тишина. Плотная, густая тишина, через которую никому не прорваться. Надя закрывает глаза и представляет, что сидит в брюхе огромного мертвого кита, выброшенного волнами на берег.
Это, конечно, правда — Надя редко смотрит на других. И никогда не улыбается. Но ведь и другие, думает она, часто поступают так же. Они с мамой постоянно выходят из квартиры: в магазин, в поликлинику, в детский сад. (Хотя в детский сад уже нет: Надю оттуда исключили.) На улице, в автобусе, в трамвае всегда много людей. Особенно на улице вечером. Мимо Нади проплывают бессчетные потоки лиц. Лица молодые, старые, бледные, темные, багрово-оспенные, блестящие от пота; простые и круглые, как яичница; по-лошадиному вытянутые; морщинисто-желтые, как печеные яблоки; уставшие и помятые, словно скомканные простыни. И все эти лица вечно погружены в мрачную неподвижность. Как будто медленно тонут в стоячей чернильной воде. Люди не смотрят друг на друга, они тоже смотрят в себя, как и Надя. Скользят бесшумно, с поджатыми губами, с пустыми замутненными взглядами, каждый в своем футляре. И почти никогда не улыбаются.
Еще Надю обвиняют в том, что за свои пять лет она никому не сказала ни слова. Мама без конца твердит, что нужно жить вовне, нужно реагировать словами на то, что с тобой происходит. Разговаривать с теми, кто тебя окружает. Но при этом сама мама так делает далеко не всегда. Иногда они с Надей встречают на лестнице, в лифте или во дворе соседей. Например, старушку с седьмого этажа, похожую на мертвую муху. Или усатого собачника — кажется, Павла Сергеича, — который вечно сплевывает ржавую густую слюну. Или Аллу Владимировну с двухъярусной прической, жабьим ртом и бровями-ниточками. И мама никогда ничего им не говорит — хотя они ее окружают. И они в свою очередь ничего не говорят окружающим их Наде и маме. Просто отводят взгляд и молча проходят мимо. Надя и имена-то их знает случайно: однажды во дворе проводилось собрание жильцов, и женщина из ЖЭКа громко к ним обращалась. А вот старушки в тот день не было, и Надя так и не знает, как ее зовут.
После множества молчаливых встреч Надя подумала, что, видимо, все не настолько просто. Видимо, разговаривать с окружающими нужно лишь в том случае, когда они сами обращаются к тебе. Но потом стало ясно, что и это не всегда так. Однажды они с мамой шли в гости к какой-то маминой подруге. Надю обычно редко берут в гости, в основном оставляют у бабушки. Но в тот раз взяли, потому что «у бабки, видите ли, родительское собрание, четвертое за год». Недалеко от трамвайной остановки к ним обратилась девушка в лиловом пуховике.
— Подождите, тут вот папа… Пожалуйста, — сбивчиво бубнила она. И указывала мохнатой серой варежкой на пожилого мужчину, сидящего на скамейке. У мужчины были закрыты глаза и приоткрыт рот с длинными желтыми зубами. Над верхней губой алела свежая бусина крови.
Девушка в пуховике обращалась к Надиной маме и другим прохожим, но никто ей почему-то не отвечал.
В тот вечер у маминой подруги было семь человек. Они пили коньяк и громко смеялись.
— Ириш, да не трогай ты ее, — сказала мама, когда одна из подруг попыталась усадить Надю за общий стол. — Она не реагирует ни на что. Как отмороженная. Пусть сидит себе в своем уголке.
От подруги пахло кислым потом, спиртом и приторным ванильным кремом для лица. Она положила ладонь на Надино плечо:
— Детка, ну что ж ты? Такая напряженная, прямо каменная. Пойдем к нам, выпьем чайку с шоколадкой.
Надя не отвечала, и костлявые пальчики с облупившимся бордовым лаком отцепились.
— Вот видишь! — снова сказала мама. — Она будет молчать, хоть ты тресни. Я каждый день такую картину наблюдаю. Это мне кара за все мои грехи.
— Да какие грехи, Мариша, о чем ты?! И вообще, ты большая молодец, что не сломалась, что растишь такого ребенка.
— Уж это точно, — подхватил кто-то еще. — Вы с Вадиком настоящие герои. Не каждому дано столько терпения.
— Да ну бросьте вы, какие мы герои.
— Правда-правда. И давайте, кстати, выпьем за то, чтобы терпение и мужество никогда вас не покидало!
Надя сидела на полу рядом с комодом. Смотрела вверх — на перемотанный изолентой провод люстры. Вниз — на синие тапки хозяйки дома, на