* * *

Он многого не понимал.

Все эти «человеческие игры» были для него каким-то странным запутанным театром притворства. Почему надо делать так, а не иначе, почему надо отвечать так, а не этак?

Когда он забывался и вёл себя естественно или говорил то, что думал, одноклассники и друзья смотрели на него с недоумением, а взрослые — учителя или родители — с презрением.

Однажды, в первый день учёбы после осенних каникул, в кабинет вошла классная руководительница и хриплым голосом произнесла:

— Ребята, сегодня Анюта Огородникова не придёт в школу, потому что два дня назад они с папой разбились на машине.

Она картинно поджала губы и, покивала головой, как будто кто-то спросил, действительно ли это произошло.

Андрей сначала долго, не моргая, смотрел на учительницу, совершенно не понимая её поведения, которое его как будто подталкивало сказать или сделать что-то.

— Ну и что? Её все равно никто не любил. Она же… — он поискал слово, — дура.

Она действительно была толстой озлобленной гопницей, которая могла без причины разбить мальчишке нос или оттаскать подругу за волосы только за то, что та пришла в красивом платье и посмела хвастаться им.

Все обернулись на Андрея, словно ожидая, что он скажет что-то ещё, что разъяснит его неуместные слова.

Но поскольку Андрей молчал, учительница после долгой паузы выдавила из себя:

— Так нельзя говорить.

По выражению её лица и по реакции ребят Андрей уловил что-то вроде… нет, не поддержки, конечно, а как будто некоего замешательства, преодолев которое они дружно вернулись в осуждающе-скорбное русло и, смерив его с головы до ног, — поотворачивались.

Таких случаев было много. Они демонстрировали Андрею, что большинство людей отличаются от него. Живут себе в другом непонятном мире, которого лично он не видит и не ощущает. Как будто он пропустил первую половину урока, где объясняли формулу, а попал только на вторую, где уже надо было применять её на практике, и он не понимал, как это сделать.

Иногда, совсем редко, когда ему было одиноко, он пытался выяснить у мамы, не кажется ли ей, что люди странно себя ведут, но у мамы на всё было две отговорки: «Ой, не выдумывай» или «Иди, займись чем-нибудь, маешься от безделья». Эти отговорки — лучший способ отдалить от себя своего ребёнка, что она и делала с огромным удовольствием.

Об отце и речи не было. Этот забитый озлобленный человек, закрывшись в ванной или на кухне, только и делал, что вёл витиеватые эмоциональные дискуссии, из которых, как правило, выходил победителем. Своим нравоучительным тоном, раскрывающим некую философскую истину, он бросал доводы в лицо мнимому оппоненту. Словно поэт-моралист, обличающий толпу, разрывая на себе рубашку.

По его мнению, все проблемы в жизни решались «чтением книг», сути которых он не понимал, да и не читал особо, и «занятием спортом», которым он также не занимался.

Друзей у Андрея не было, были сверстники, но они сильно отставали в плане эмоционального развития и просто не понимали его, когда он иногда посреди игры, в тот момент, когда шалаш уже практически был достроен, а берлога вырыта, и все, уставшие, валялись и болтали о всякой чепухе, мог сказануть что-то очень странное и неожиданное.

Большая часть детских разговоров — это всегда смесь из обрывков фильмов, телевизора, разговоров родителей и заблуждений, питаемых детскими страхами. Дети не разговаривают, а просто обмениваются информационным хламом, которым набита их голова. Многие взрослые дальше такого способа общения и не развиваются.

Он же задавал вопросы, которые смущали сверстников своей конкретностью. Это был вопрос не ради того, чтобы просто поддержать разговор, а сформулированный и обдуманный. Именно поэтому его вопросы, как правило, оставались без ответов.

Не то, чтобы они не могли ответить, они как раз привыкли отвечать на подобные вопросы, но только на юбилеях подвыпившим гостям, с наигранной интонацией, получая в ответ такую же наигранную реакцию. И те, и другие прятались в этой наигранности, боясь быть искренними, потому что притворство — это не просто натура, для обычных людей — это долг. Это их суть. Они не снимают свои маски не потому, что боятся разоблачения, а потому, что под ними ничего нет.

— У тебя такие классные родители, я хотел бы, чтобы они были моими, — говорил Андрей запросто.

— Ясно… — отвечал парень, и тут же пытался перевести разговор на другую тему.

— Ты бы хотел быть моим братом? — не унимался Андрей.

— Чо ты опять начинаешь такое спрашивать? — злился парень.

— Ну, ладно, — спокойно соглашался Андрей.

Или:

— Почему ты постоянно притворяешься, что хочешь побить Макса? — спрашивал Андрей, когда они сидели на крыше гаража, отдыхая после снежковой дуэли.

— Чо? — хмурился мальчик.

— Почему вы с ним постоянно дерётесь в школе, а когда одни — не дерётесь никогда?

— Не знаю, — тот начинал смущаться.

— Ты ведь не хочешь его бить на самом деле?

— Не знаю.

Не мог ведь десятилетний пацан сказать, что он настолько боится проявить нежность к другу, что заранее начинает толкать его или пинать, действуя на опережение, чтобы никто не посмел обвинить его в том, что он «педик» или что-то подобное.

— Думаешь, у меня когда-нибудь может появиться лучший друг, такой же, как у тебя Макс? — мечтательно спрашивал Андрей.

— Да… наверное, — сдержанно отвечал тот, придумывая повод, чтобы поскорее слезть с крыши и убежать.

Играть Андрея никогда не звали, но из-за своей беспардонности он мог спокойно, без приглашения, подойти к ребятам со своего двора, взять палку и начать «стрелять» по «врагам», прятавшимся за соседними домами. Не кричать же посреди перестрелки: «Так, стоп, тебя никто не звал, вали отсюда!» Это бы выглядело слишком странно, пацаны так не делают, и Андрей этим пользовался.

Может быть, кому-то так и могли сказать, но только не ему, зная его манеру говорить всем гадости, подмечая при этом самые неловкие и скрываемые повадки и особенности.

Его боялись, но не как чего-то опасного, а как мерзкого урода, чья мерзость спрятана так глубоко, что порой и не разглядишь.

По этой причине за ним никто никогда не «заходил» и не спрашивал:

— Тёть Наташ, а Андрюха выйдет?

Зато сам Андрей часто узнавал, где живут разные ребята из соседних дворов, которые ему нравились, и мог спокойно зайти и спросить у открывшей дверь матери, здесь ли живёт Коля и пойдёт ли он гулять? Когда же мать звала сына к двери, то он вдруг, изменившись в лице, говорил, что не хочет гулять, чем озадачивал маму.

— Коля, а чего ты не пошёл с этим мальчиком, ты же собирался гулять? — осторожно спрашивала обеспокоенная мать, начиная зондировать почву на предмет друзей-наркоманов.

— Да ничо, просто, — отговаривался Коля, убегая в туалет, чтобы там переждать мамин интерес.

Поэтому делиться своими сокровенными детскими мыслями и обсуждать с кем-нибудь, кто он такой и почему всё именно «такое», Андрею было не с кем.

* *